Валерий Замыслов - Горький хлеб

Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:

— Ох, горе‑то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чево токмо на Руси не деется…

— Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?

— Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли ‑ сгубили государева братца, ножом зарезали. ‑ Шмоток оглянулся, понизив голос, и добавил. ‑ Болтают людишки, что‑де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.

Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:

— Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, он с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову [45] Малюта Скуратов ‑ (Бельский Григорий Лукьянович) думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана IV по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей рядового русского дворянства XVI века, ставшего социальной опорой самодержавия в его борьбе с боярской оппозицией. Решительность и суровость, с которой Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана IV, сделали его объектом ненависти бояр. Во время Ливонской войны Малюта Скуратов командовал частью войска и был убит при осаде Ливонской крепости Вмесенштейн. Одна из дочерей Малюты Скуратова ‑ Мария, была замужем за Борисом Годуновым. свойственник…

Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку:

— В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиенному царевичу будет справлять.

Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил:

— Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют.

Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину, а затем уже высказал:

— Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется… Чего мне молвить хотел?

— Уж не знаю, как к этому и приступить. ‑ Захарыч надолго замолчал, потом махнул рукой и решился. ‑ Ладно, поведаю. Тебе можно…

Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий заветный ларец.

— Айда в баню, Иванка.

В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил сухой берестой огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову.

— Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.

Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.

— Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано.

Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.

— Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!

— А наш‑то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными [46] Подметный ‑ тайно подброшенный. , Захарыч?

— Ларец‑то? ‑ Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. ‑ Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары…

За стеной рубленой бани‑мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.

Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и, помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.

— Мамон ‑ зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский ‑ иуда.

— Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.

— За рублем погонишься ‑ голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик‑смерд их тайну ведает ‑ ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.

— Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат ‑ бах ‑ и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились…

Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.

— Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, ‑ сказал и снова зашагал к избе.

— Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, высказал Болотников и вышел из мыленки.

По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный колпак и молча поклонился.

Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.

— Садись на телегу, друже.

— Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.

Мужичонка ‑ худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.

Афоня ‑ в заплатанной рубахе под синим кушаком ‑ подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:

— Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли?

— Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.

Афоня присвистнул, крутнул головой.

— Далеконько зашел. А свой‑то мельник што?

— С него Митрий недоимки батогами выколачивает.

— За что же его, голубу?

— Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха‑то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять‑то? У мельника самого двенадцать ртов.

Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:

— Как с севом управились?

— Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, ‑ горестно промолвил Карпушка.

— А пошто к мельнику нашему?