Клыч Кулиев - Непокорный алжирец [книга 1]

Медикаменты и хирургические инструменты давно были уложены в дорожный саквояж. Доктор Решид то и дело озабоченно посматривал на часы. Уже половина седьмого, а Мустафы нет; через час опустят все шлагбаумы у контрольных постов и без специального разрешения коменданта из города никого не выпустят до рассвета.

Подождав ещё минут десять, доктор решительно вышел из больницы и сел в санитарную машину — в конце концов до Орлеана он сумеет добраться и без провожатых.

Селение находилось всего в тридцати шести километрах от города, у северного подножия одного из горных хребтов, каменным караваном тянувшихся до самой Сахары. Когда-то оно называлось Азера, но лет пятьдесят назад колонисты за гроши скупили земли бедняков-феллахов, часть которых ушла в горы, а часть осталась батрачить у колонистов в новом посёлке, получившем громкое название — Орлеан.

Решид бывал в Орлеане не один раз. Прямую как струна дорогу, обсаженную садами, можно одолеть за какие-нибудь тридцать минут, но сейчас доктор потратил целых полтора часа. Дважды его останавливали контрольно-пропускные посты, и дважды он, нервно покусывая губы, должен был молча наблюдать, как бесцеремонные солдаты деловито, неторопливо роются в машине.

Только в сумерки попал Решид в селение. Миновав маленькую церковь, почти скрытую за стеной стройных тополей, свернул с дороги и направил машину к восточной окраине, где на отлогом склоне холма виднелась школа. На полпути ему преградили дорогу два человека, в одном из них доктор узнал Бенджамена. Он сел рядом с доктором, и машина тронулась к его дому.

Решид не задавал вопросов, но по лицу учителя видел, как тот встревожен известием об исчезнувшем проводнике. Пока они ехали, совсем стемнело. Вокруг не было ни одной живой души. Машина бесшумно вошла в раскрытые настежь ворота обнесённого забором просторного двора.

Бенджамен провёл гостя в большую комнату на втором этаже. Обстановка её удручающе подействовала на доктора. Круглый стол и четыре стула посредине, в простенке между окнами, выходящими на восток, ещё один — письменный, заваленный книгами, книги и затрёпанные стопки журналов в старом канцелярском шкафу у правой стены, давно вышедший из моды диван — у левой, чадящая керосиновая лампа… Всё подавляло своей убогостью.

Скрывая острое чувство жалости к Бенджамену, Решид шутливо произнёс:

— О-о! Чем не банкетный зал!..

— Сейчас организуем и банкет, — отозвался Бенджамен, прикручивая фитиль в лампе. — Располагайтесь на диване.

Старик, встречавший их во дворе, накрыл стол скатертью, расставил блюда и горшочки с едой, несколько бутылок вина, доктор добавил к ним коньяк.

За ужином Бенджамен заговорил о настроениях в алжирском селе.

— Не только среди арабов, даже среди французов растёт число недовольных войной. И это вполне закономерно. Всякий здравомыслящий человек задаст себе в конце концов неизбежный вопрос: в чём причина этого варварства? Почему попираются человеческие права целого народа и жестоко истребляется сам парод? За то, что он требует возвращения своих законных прав? Требует восстановления справедливости и гуманности? За это?.. — Бенджамен бросил на доктора быстрый взгляд. — Именно за это. Иных причин нет. Но ведь это признак политического вырождения, душевного убожества. Я француз. Но поверьте, при виде всех этих гнусностей мне стыдно, что я француз. Ей-богу, стыдно!.. Вчера вечером в ресторане я случайно заговорил с одним манором. Он мне рассказал, что в Кабилии задушили в дыму население целой деревни, спрятавшееся в горной пещере! Ни одного человека, по его словам, не осталось в живых. А ведь там были старики, женщины с грудными детьми. Чем не гитлеровские душегубки?! А майор рассказывал так, словно гордился содеянным. Повернётся ли после этого язык назвать его человеком? Да это какой-то Картуш [14] Луи Доминик Картуш — бандит, своей жестокостью долгое время державший в страхе Париж и его окрестности. Гильотинирован в 1721 году в Париже. современный! И тревожнее всего, что такой майор не одинок, вся армия заражена шовинизмом.

Бенджамен всё больше воодушевлялся, размахивал здоровой рукой, словно перед ним была тысячная аудитория, а не один-единственный слушатель. Его морщинистое бескровное лицо порозовело, глаза сверкали.

Спохватившись, он внезапно замолчал. Неловко задевая бутылки, налил стакан минеральной воды, громко глотая, выпил.

— Прошу извинить… Вы приехали не лекции слушать… Но когда множество мыслей наваливается на человека, сам не замечаешь, как начинаешь разглагольствовать… Не осуждайте меня.

Если бы разговор этот произошёл год назад, доктор Решил, вероятнее всего, постарался бы переключить его на другую тему. Политику он называл жевательной резинкой; есть люди, полагал Решид, которым нравится не вытаскивать изо рта сладковатую массу и целый день без устали двигать челюстями. А есть и такие, кто считает это бессмысленное занятие бездельем. Однако жизнь, столкнувшая его с политикой вплотную, показала, что он поторопился с выводами.

По своему обыкновению, доктор негромко и неторопливо заговорил:

— Всю жизнь я старался держаться от политики подальше, считал её особой, непостижимой для моего разума профессией. У меня другая специальность-я врач, с какой стати мне заниматься политикой, зачем мне вторая профессия?

— Да ещё такая беспокойная и опасная, — вставил Бенджамен.

— Не в том дело, — возразил доктор, — известный риск есть в каждой профессии. Но сейчас слишком тревожное время, чтобы жить, руководствуясь только своими желаниями, только своим делом.

— Верно, — согласился Бенджамен, весьма довольный тем, что его бывший ученик делает такие успехи в сложной науке социальных и общественных отношений. — Сейчас не до собственных желаний! Под угрозой судьба целого народа… Это очень страшная вещь — истребление народа. Надо всеми силами способствовать прекращению этой безумной войны.

— Вы считаете это возможным?

— А почему бы нет?

Доктор усмехнулся, как человек, вынужденный объяснять очевидное. Машинально подцепив вилкой кусочек курицы, переложил его с блюда на свою тарелку, но есть не стал.

— Дружбу, дорогой мой учитель, потерять легко, завоевать — трудно. Если бы на свете существовали только два человека, гордившиеся бессмертной славой Франции, то одним из них несомненно был бы я. Никогда не приходило мне в голову разделять Францию и Алжир, усматривать разницу между французами и арабами. Так, как я, думали, вероятно, многие. Но страшные события последних лет растоптали добрые чувства множества людей. Как заново добыть втоптанную в грязь любовь? Шрам от нанесённой раны не сотрётся, останется навсегда!