Джеймс Миченер - Источник

– И ассирийцы, и вавилоняне, и египтяне, и финикийцы, и арамейцы, – Гомера делала последние стежки, – постоянно угрожают нам войной. Твой отец хорошо защищает нас, и я рада, что он отправляется в Иерусалим поговорить с вождями Иудеи. – Она замялась. – Пожалуйста… можешь ли ты поговорить с ним, чтобы он уплатил за работу уже сегодня?

– – Конечно! – сказала молодая женщина и побежала искать отца, но когда тот услышал о столь необычной просьбе, то, полный возмущения, сам пришел в комнату, где шло шитье.

– Неужели дом Иеремота когда-либо отказывался платить? – вопросил он. Обычно такие вдовы, как Гомера, относились к правителю с почтением, потому что он умел наводить страх; у него был мрачный взгляд, и у Иеремота хватало смелости оставаться самим собой и в дни бед, и в дни радости. Он управлял Макором при семи различных владыках и обрел такую твердость, что при столкновении с ними хотелось зажмуриться.

Но сегодня был не обычный день, да и Гомера перестала быть обыкновенной женщиной: Яхве приказал ей совершить поступок, от которого зависело спасение мира, и не правителю Иеремоту было останавливать ее.

– Вы всегда платили, господин, – тихо и мягко сказала она. – Но утром мы с сыном должны отправиться в Иерусалим…

– Что?

– В этом году мы построим наш шалаш в святом городе.

– Вы? – вскинулся правитель и потом спросил: – А Риммон знает об этом?

– Пока еще нет, но…

Не скрывая насмешливого презрения, правитель отвернулся от Гомеры и приказал одному из стражников доставить Риммона от давильного пресса, и, когда юный работник предстал перед ним, Иеремот сказал:

– Риммон, твоя мать сказала мне, что вы завтра утром отправляетесь в Иерусалим. Что ты без разрешения собираешься оставить мои деревья.

– В Иерусалим? – удивленно переспросил юноша. – Я не собирался…

Наступил момент решения, тот хрупкий неуловимый момент, который должен был решительно изменить судьбу Макора на много месяцев вперед. Гомера, видя презрение правителя и нерешительность сына, который не мог оспорить его, решила было отказаться от своих планов, но, когда она попыталась сказать об этом, поняла, что не в силах произнести такие слова. Признание поражения застряло у нее в горле. Вместо этого она в упор посмотрела на правителя, и в ее тихом мягком голосе прозвучала такая настойчивость, которая никогда раньше не была ей свойственна:

– Мне приказано, чтобы завтра я взяла сына в Иерусалим.

Едва она произнесла эти слова, как поняла, что уклонилась от главной проблемы этого дня. Она не должна была говорить «Мне приказано». Ей следовало сказать: «Яхве приказал». Но, будучи бедной вдовой низкого происхождения, она не обладала ни смелостью, ни решимостью, чтобы произнести это грозное предложение. Она умолчала о сути дела и возложила ответственность на некую безымянную силу. «Мне приказано», – сказала она.

Но даже ее уклончивости было достаточно, чтобы в помещении возникла какая-то странная атмосфера, которую правитель Иеремот не мог объяснить. Он как-то догадался, кто отдал такой приказ. Среди евреев случались такие таинственные происшествия, и он избегал оспаривать такие случаи, к которым не имел прямого отношения. Он был скорее хананей, чем еврей, поклонялся не столько Яхве, сколько Баалу, но, как практичный политик, избегал конфликтов с любым из богов, тем более в такие времена, когда мрачные тучи Египта и Вавилона грозно нависли над Галилеей. Это и удержало его от спора с Гомерой. К удивлению своей дочери и Риммона, он сказал:

– Очень хорошо, Гомера. Вот твой мешочек с деньгами. Построй самый лучший шалаш в Иерусалиме.

Риммон попытался извиниться: «Господин, я ничего не…» – но правитель уже ушел, довольный, что снял с себя бремя принятия решения. Так дал знать о себе первый из главных вызовов той эпохи, хотя в то время ни Гомера, ни Иеремот не подозревали об этом. И Гомера со своим тихим голосом одержала верх.

Как Яхве и предсказывал, путешествие в Иерусалим в жарком месяце Этаниме стало для Риммона переживанием, которого он никогда не смог забыть, хотя, пока оно длилось, он воспринимал его скорее как приключение тела, чем обретение духовного опыта. До Иерусалима лежало более девяноста миль по сухим бесплодным местам, и, чтобы пересечь их в эти палящие дни осени, потребовалось восемь дней. Мать и сын миновали городские ворота на рассвете – пара высоких фигур, облаченных в невзрачные одеяния, в грубых сандалиях и с посохами. У Риммона был с собой дополнительный груз: моток веревки, чтобы скрепить их шалаш, который появится на склонах под стенами Иерусалима.

Ведя за собой растерянную мать, которая не имела представления, где лежит обетованный город, Риммон направился на юг. Он миновал оливковую рощу и, приостановившись, обратился с просьбой к Баалу позаботиться о деревьях во время его отсутствия; но когда он решил было преклонить колени перед давильным прессом, мать потянула его за руку со словами: «Здесь больше нет Баала»; ее хватка была полна железной силы, и сын подчинился. Он провел ее сквозь мрачные болотистые пустоши, где их мучили насекомые, перевел через реку Кишон, и они поднялись к городу-крепости Мегиддо, где всплакнули по доброму царю, который недавно погиб в своей бесполезной войне против египтян.

От этого мрачного места они спустились в Самарию, к столице бывшего царства Израильского. Теперь эти места производили странное впечатление – они были населены чужаками, которых силой привел сюда отец Сеннахериба. За прошедшие годы эти чужестранцы создали уникальную религию: вся она была позаимствована у евреев – за исключением веры. Самария и восхищала путешественников, и вызывала неприязнь. Поэтому они с удовольствием покинули ее, чтобы подняться к Вефилю, где встретились с серьезной проблемой. Этот город всегда был южным форпостом Израиля и служил чем-то вроде сторожевого пса, который останавливал пришельцев с севера, когда они пересекали границу в попытках добраться до Иерусалима. Даже сейчас многие жители Вефиля считали предательством, когда мужчины, способные носить оружие, – как Риммон – оставляли земли на севере, и некоторые фанатики пытались остановить их. Но тихий голос Гомеры пресек их аргументы:

– Я старая женщина и, прежде чем умру, должна увидеть Иерусалим. – Она провела сына сквозь толпу язвительных вефильцев. Они добрались до поселения Анатот, где жил пророк, и отсюда мать и сын начали крутой подъем к Иерусалиму.

Первые несколько часов они поднимались, не видя перед собой никаких примет святого города, но не сомневались, что находятся на правильном пути, потому что вместе с ними в том же направлении текли сотни других пилигримов из самых разных мест – они шли отпраздновать в Иерусалиме святые дни, которые знаменуют начало каждого Нового года.