Джеймс Миченер - Источник

Здесь был и молодой священник из города Дана, и земледельцы из финиковых рощ на берегах Галилеи, которые пришли просить о богатом урожае. Шли евреи-красильщики, чаны которых стояли меж лавок арамейцев и киприотов в портовом городе Акко. Тут были и евреи Самарии, которые, живя во вражеском окружении, упорно продолжали держаться своей религии, и бедные деревенские жители из Шунема, где царь Давид нашел свою последнюю и самую любимую наложницу, милую девочку Ависагу. Те, кто мог себе это позволить, вели с собой животных, которые будут принесены в жертву перед храмовыми алтарями, и со всех сторон доносилось мычание коров и блеяние овец. Другие несли цыплят себе на пропитание, а женщины – тростниковые клетки с белыми голубями, тоже предназначенными для храмов. Кое-кто ехал на мулах, но большинство шло пешком, чтобы преклонить колени перед главной святыней евреев, своими глазами увидеть непреходящую славу Иерусалима.

Гомера с сыном, с трудом справившись с последним взлетом каменистой тропы, что вилась меж голых холмов и глубоких вади, услышали впереди радостные голоса – это те, кто преодолели последний подъем, пели традиционную песню:

Все пели эту радостную песню, но такое настроение не могло господствовать слишком долго, потому что в пение всегда вплетались страдальческие голоса тех, кто, не в силах поверить, что переступили порог Иерусалима, униженно взывали:

Многие стремились подавить свою радость и подчинить себя воле Яхве, как и Гомера, считая, что лишь его указания привели их сюда:

И когда впереди открывался последний отрезок пути, они давали торжественное обещание, что достигнут святого города на одном дыхании, какие бы препятствия ни встретились по пути:

На них продолжала давить палящая жара дня. Гомера и Риммой услышали, как пение впереди внезапно смолкло и наступило всеобщее молчание. Те, кто шли сзади, постепенно продвигались вперед, и наконец на юге за голыми холмами перед ними открылись высокие могучие стены, сложенные из огромных глыб камня, которые в лучах полуденного солнца отливали серым, розовым и пурпурным цветами. Над стенами поднимались сторожевые башни у ворот, а за ними вздымались величественные очертания храма, монументальная громада которого нависала над городом. Многие опустились на колени, считая, что исполнилась цель их жизни – они увидели этот город, но Гомера заметила, что Риммон остался стоять, глядя на громады стен и на удивительную кладку камней святого места. Глядя, как ее сын впитывает чудо Иерусалима, она попыталась понять, какая же божественная нужда привела его сюда, в эти места. Но она не знала ответа и поймала себя на том, что, протолкавшись поближе к нему, она стала тихо шептать ему слова и мысли, которые как бы сами собой рождались в ней: «Смотри не на эти стены, Риммон, сын Гомеры. Смотри лучше на запад, на склоны, которые тянутся за обильными полями. Разве не здесь сто лет назад Сеннахериб, сокрушив Макор, встал лагерем, и армия его была обильна как саранча, взросшая на седьмой год? И разве он не готовился разрушить Иерусалим, – Гомера ничего не знала об этих событиях, – потому что святой город Давида бессильным лежал перед ним? Жестоким ассирийцам стоило лишь подступить к этим серо-розовым стенам, и Иерусалим пал бы им в руки – они разрушили бы храм и истребили бы всех до одного сынов Иудеи. Но когда спустилась ночь, я прошел меж шатров ассирийцев. В ту ночь я был более могуч, чем их колесницы, и более смертоносен, чем их стрелы с железными остриями, и к утру смерть царила над их воинством, которое растаяло само по себе».

Риммон с удивлением заметил, что мать при этом говорит «я», и понял, что устами матери вещает кто-то другой; она же, придя в себя, в первый раз испытала загадочное понимание, что не произносила слов, которые срывались с ее губ. Оба понимали, что произошло нечто исключительно важное, и оба боялись разобраться в том, что же случилось. Риммон был не в состоянии поверить, что с ним разговаривал Яхве, потому что не считал себя достойным столь высокой чести. Гомера же понимала, что она невежественная женщина, которая не умеет ни читать, ни писать, а все ее имущество уместится в одном большом мешке. Ее никогда в жизни не любил ни один мужчина, а имя отца ее ребенка не сохранилось ни в каких свитках. Она была явно не тем человеком, с которым захотел бы разговаривать Яхве; того, кто мог представлять его, он нашел бы не у развалин сторожевых ворот. Ни Гомера, ни ее сын никоим образом не походили на пророков.

Пытаясь обрести здравый смысл, Риммон спросил:

– – Разве Сеннахериб не разрушил Иерусалим? Как Макор?

– Не думаю, – уже своим голосом сказала мать. Она смутно припомнила старую легенду, как был спасен город. – Вражеские когорты уже были готовы нанести удар, но тут они исчезли.

И как два обыкновенных пилигрима они вошли в город.

Перед ними предстало зрелище, которому не было равных в современном им мире – ни в юной Греции, где практиковались мистерии, ни в старом Египте, который устраивал пышные празднества в долине Нила. В Вавилоне и в Персии, набиравшей силы, они, конечно, были грандиознее, но только в Иерусалиме можно было увидеть высокий взлет души всего народа, пришедшего к блистательному храму, который несколько веков назад возвел царь Соломон. Здесь было средоточие веры евреев, которое и заставило Гомеру привести сюда своего сына, хотя она так и не могла понять цели своего путешествия, – но они оба преклонили колени перед храмом.

Затем Риммон вывел мать за стены города, на холм, засаженный оливками, у подножия которого тек Кедрон; здесь же в садах пышно цвели гранатовые деревья и росли овощи. Молодой крестьянин нарезал веток с деревьев и вырубил четыре шеста. Он стянул их веревками, сделав остов шалаша, в котором им с Гомерой предстояло спать восемь ночей. Все пространство холма, сколько видел глаз, было усеяно такими шалашами из веток. Покров их был таким редким, что человек, просыпаясь по ночам, видел звезды над головой. Таким образом евреи отдавали дань памяти тем десятилетиям одиночества в пустыне, когда в своих изодранных шатрах им довелось узнать Яхве, и каждый год люди Иудеи и Израиля ставили такие шалаши, как Гомера и Риммон.