Джеймс Миченер - Источник

– Дело в образовании? – предположил Кюллинан.

– И в их разболтанном образе жизни. – Подумав, араб добавил: – Вот как давай на это посмотрим. Если я отправляюсь на пикник в еврейской компании, то лучше, чтобы это были сефарды. Не сомневаюсь, что мы весело проведем время. Но если я руковожу предприятием и хочу получать прибыль, то предпочту взять на работу ашкенази-менеджера и как можно меньше сефардов-рабочих.

Казалось невероятным, что такая ситуация может существовать в Израиле, возникшем как ответ на дискриминацию, но Кюллинан промолчал. Лишь потом он спросил:

– У нас на раскопках работают сефарды?

– Конечно, не в руководстве. У них нет достаточного образования. Нет сефардов и среди кибуцников, потому что они чураются такой жизни. Двое наших лучших добровольцев из студентов – сефарды. И естественно, все наши марокканцы. – Несколько минут он следил за дорогой, а потом добавил: – Толковые ашкенази, такие, как Веред и Элиав, обеспокоены, как бы продолжение иммиграции не превратило Израиль в сефардское государство.

Кюллинан спросил, так ли это будет плохо, но Табари отказался продолжать разговор:

– Послушай, старина, мне, арабу, как-то не с руки обсуждать чисто еврейские проблемы. Спроси у Элиава. Или у Веред.

– Я спрашивал. А они говорят: «Это не так уж важно».

– Как ашкенази, они не могут говорить иначе. – Он произнес это без злобы, но с решительностью, которая давала понять – «мне больше нечего сказать». Но, не преодолев и сотни ярдов, он добавил: – Вот о чем стоило бы задуматься. Известный кардиолог из Америки обследовал тысячу израильских евреев. У 64 процентов ашкенази не исключалась возможность сердечных заболеваний. Среди сефардов таких было меньше двух процентов.

В Акко Кюллинан в очередной раз удивился легкости и непринужденности, с которой Табари переходил от одной лавчонки к другой, перешучиваясь с окружающими и задешево покупая нужные для лагеря товары, но затем Кюллинан принялся бродить сам по себе и оказался перед небольшим строением с глинобитными стенами, откуда доносились громкие голоса. С улицы были слышны пение и возгласы. Кюллинан было двинулся дальше, но его радостно окликнула на испанском стоящая в дверях дородная женщина:

– Заходи, американец!

Он не очень хорошо владел испанским, но на раскопках в Аризоне усвоил несколько обиходных выражений.

– Que vaya? [11]– спросил он.

– Праздник в честь Элияху, – ответила она, предлагая ему бутылку пива. Работая локтями, она проложила ему путь через толпу и завела в маленькую синагогу, размерами не больше гостиничного номера, где вплотную друг к другу стояли не меньше полусотни бородатых восточных евреев, которые что-то радостно орали. Прихожая была забита женщинами и подростками, малышами и гавкающими собаками. Служба, еще не начиналась, и из рук в руки беспорядочно передавались бутылки пива, израильские сандвичи – карманчики из теста, набитые вкусными вещами, огромные бутылки апельсинового сока и тарелки с гороховой кашей. В этом оживлении царил невообразимый галдеж, когда толстый синагогальный служка рявкнул:

– Ты!

Но лишь когда окружающие стали тыкать Кюллинана локтями в ребра, он понял, что служка обращается к нему.

– Надень шляпу на «бет кнессет»! – заорал служка.

У Кюллинана не было головного убора, но толстуха нашла ему кипу, и он пристроил ее на затылке.

– Теперь ты такой же еврей, как и все мы, – сказала она на приличном английском.

– Какое это имеет отношение к Илие? – спросил он.

– Мы пойдем в его пещеру, – объяснила она.

– Где она?

– В Хайфе.

– Пойдете пешком? По такой жаре?

От Акко до Хайфы лежало, должно быть, больше пятнадцати миль.

– Мы пройдем футов двадцать, – засмеялась она. – Остальное проедем на автобусе. – Она посоветовала ему втиснуться в синагогу. Кюллинан усомнился, найдется ли там место, но она сказала: – Поработай мускулами, – и основательно подпихнула его в спину.

В синагоге он увидел зрелище, которого не смог забыть. У дверей переполненного помещения сидел дурачок – обаятельный юноша лет двадцати четырех, с нежным добрым лицом; у него были пухлые щеки и счастливое выражение человека, на которого все обращают внимание. Лицо его лучилось благостностью, и все, кто входил, наклонялись и целовали его в лоб, а он смотрел на них любящими глазами YHWH. Сцена эта производила сильное впечатление – толпа пожилых бородатых евреев, наклоняющихся с поцелуями к Божьему человеку, – и Кюллинан подумал: «По крайней мере, я знаю хоть одну разницу между сефардами и ашкенази. Никто из немецких евреев не унизится до такого».

Пение было прекрасным, и оно возвращало к временам Ветхого Завета, когда евреи жили в шатрах на краю пустыни. Мелодия была чисто восточной, пронизанной длинными тягучими нотами, которые следовали одна за другой. Такой музыки Кюллинану слышать не приходилось – страстная по своей природе, она и исполнялась со страстью. Насколько он мог разобраться, она не была чисто еврейской – в ней слышался бесконечный стон пустыни. Внезапно слух поразили другие звуки, доносившиеся из холла, забитого женщинами. Это были боевые кличи – никак иначе он не мог их назвать, – которые издавали несколько женщин. Вопли были пронзительными и вибрирующими. Эффект получался потрясающим, и он выбрался из синагоги, надеясь спросить у толстой женщины, что эти крики должны означать, – и увидел, что именно она и возглавляет крикуний.

– Что это такое? – осведомился он.

Она перестала издавать воинственные вопли и расхохоталась.

– Зови меня Шуламит, – сказала она. – Такие крики издают арабские женщины, когда хотят побудить своих мужчин на битву или резню. – Откинув голову, она снова издала пронзительный вопль, которые поддержали и другие женщины. Держа в руках блюдо с едой, Шуламит сказала: – Сегодня день радости. Ешь! – И когда Кюллинан послушался ее, она вернулась к своему занятию.

– Если вы хотите молиться, – по-испански крикнул служка, – то заходите внутрь. Эй, ребята! – добавил он на иврите. – Кончайте с этим! Чтобы тут было тихо!

Шесть человек начали громогласно требовать тишины; один из ребят стал сдергивать кипы с голов сверстников постарше, а те, в свою очередь, раздавали пинки малышам, которые приставали к девочкам.

– Тишина! – заорал служка, вытирая вспотевшее лицо. И снова его призыв поддержали шестеро добровольных помощников.

Шум нарастал. Продолжалось пение, и этот бедлам пронизывали воинственные крики женщин. Дурачок пролил себе на грудь бутылку апельсинового сока, но какой-то глубокий старик с длинной седой бородой склонился к нему и обшлагом пиджака стер влагу. Постоянно раздавались громкие требования тишины. Мальчишка так сильно толкнул девочку, что она заплакала. Матери от всей души стали лупить своих отпрысков, после чего те лишь сдавленно всхлипывали. Старый ребе начал выступление. В холле его никто не слышал, и мало кто улавливал его голос в самой синагоге.