Джеймс Миченер - Источник

В ходе дебатов, которые длились много дней в конце марта, Игал не ссылался на успешный опыт противостояния силам Рима четверть века назад, ибо понимал, что условия несопоставимы: тогда Рим всего лишь пытался доставить статуи выжившего из ума императора, и армия могла, не теряя достоинства, отказаться от этих глупостей; на этот же раз легионы идут, чтобы подавить вооруженное восстание, и если уж Веспасиан вышел из Птолемаиды, то заставить его повернуть обратно будет нелегко. Понимая серьезность ситуации, Игал не прибегал к дешевой демагогии и не взывал: «Мы отбросили их двадцать пять лет назад и сделаем это снова!» Он честно старался заставить своих сограждан посмотреть в лицо фактам.

– Если здесь, в Макоре, мы сможем оказать Веспасиану сопротивление, не исключено, он пересмотрит свои планы.

– Меня предупредил купец из Птолемаиды, – возразил рав Нааман, – что у Веспасиана здесь уже три легиона, 5-й, 10-й и 15-й.

– Три римских легиона – это страшная сила, – согласился Игал, – но двести лет назад в этом городе такие же, как мы, евреи наконец восстали в свою защиту против Антиоха Эпифана и под водительством Иуды Маккавея победили.

– Кто на этот раз возглавит нас? – не скрывая презрения, спросил Нааман.

– Вождь всегда найдется, – ответил Игал.

– Ты хоть понимаешь, что значат три римских легиона? – возмутился Нааман. – Они раздавят Макор, как ореховую скорлупу. Наша единственная возможность – сдаться на их милость.

Игал продолжал упрямо стоять на своем:

– Когда зло обрушивается на город, остается только одно. Сопротивляться. У нас есть припасы. У нас есть стены и есть вода. И я говорю – сопротивляться.

Евреи Макора, чье существование зависело от исхода этих дебатов, хотели понять, почему столь тихий и мягкий человек, как Игал, вдруг решил оказать сопротивление вооруженной мощи Рима. Тихим голосом, подыскивая правильные слова и выражения, он объяснил:

– Вы знаете, что я человек мирный. Я мечтаю лишь увидеть свадьбы своих внуков, чтобы в этом городе жило четыре моих поколения. Я не так много знаю, чтобы занимать какой-то пост, а за синагогу отвечает рав Нааман. Я вовсе не хочу противостоять Риму, но Рим настойчиво противостоит мне.

– Рав Нааман говорит, что когда они покарают зелотов в Иерусалиме, то вернутся к себе домой и оставят нас в покое. Что ты скажешь на это?

– Может, он и прав, – признал Игал. – Но я думаю, они останутся. И уничтожат нашу веру.

– Так что же ты хочешь, Игал?

– Чего я хочу? Оставаться евреем. Почему я настаиваю – боритесь с Римом? Потому что, если мы этого не сделаем, нас силой обратят в другую веру. Потому что если мы заставим Рим уважать нас, то сохраним возможность оставаться евреями.

– Значит, ты думаешь, мы должны драться?

Вспотевший фермер вытер лоб, покрытый испариной. Ему задали непростой вопрос: должен ли обыкновенный маленький городок оказать сопротивление трем римским легионам? И, собравшись, он сказал:

– Да. Мы должны драться.

Но тут встал рав Нааман. Разгладив бороду, он, не скрывая своего возмущения, обратился к евреям Макора с силой и убежденностью старого мудрого человека:

– И я, и все мы знаем Игала как честного земледельца. Когда речь заходит об оливковом масле, мы уважаем его мнение. Но он ничего не знает о Риме. Он не может себе представить, что такое современный легион. «Македония», которая прошла всю Европу. «Фретенсис», который подчинил себе Азию. И он хочет, чтобы мы дрались с «Аполлинаросом» из Египта. – Аудитория не могла удержаться от смеха, когда рав Нааман вскинул в воздух три длинных пальца правой руки. И затем он властно сказал: – Мы сдадимся Веспасиану еще до того, как он подступит к нашим стенам. И ваши дети, и мои будут мирно жить рядом с римлянами. – На этом все и сошлись.

Полный стыда за своих соседей, Игал проводил старого Наамана домой, и, когда они вдвоем устроились в комнате, полной пергаментных свитков, давильщик спросил:

– Рав Нааман, почему ты забыл то мужество, которое когда-то было нам свойственно?

– Потому что миновало четверть столетия, и я обрел мудрость, – ответил старик.

– Ты обрел трусость.

В обычных условиях рав возмутился бы этому оскорблению, но сегодня вечером старый ученый не обратил на него внимания.

– Ты думаешь о Макоре, а я – о будущем евреев, – объяснил он. Рав говорил медленно и раздельно, потому что хотел, дабы Игал усвоил его резоны. – Мы живем в такое время, когда Рим может уничтожить нас… изгнать из Иудеи на вечные времена. Игал, ты хоть понимаешь, что это значит?

– Я понимаю лишь, что нас ждет уничтожение нашей религии. Поклоняться идолам? Чужим богам? Такого осквернения я не могу принять.

Старик кивнул:

– Ты прав. Нам угрожает опасность потерять свою религию, но этого не произойдет, если мы тут останемся. А вот если римляне сгонят нас отсюда… В той стране, где нам придется влачить рабство, синагог не будет. Нам угрожает страшная опасность, Игал, а ты хочешь воевать из-за маленькой фермы.

– Там и живет Бог, – сказал Игал.

Рав Нааман кивнул. Будь Бог простым земледельцем, прикинул он, то больше всего Он бы дорожил маленькой оливковой рощей. Но он понимал, что это не вопрос для обсуждения.

– Как и Гомера, – сказал он, – я боюсь, что, если нас изгонят из Израиля, мы забудем Иерусалим. Мы расколемся на разные группы. В изгнании мы перестанем быть евреями, и Бог останется в одиночестве, когда рассеется народ, поклоняющийся Ему. И теперь на нас лежит единственная ответственность – быть вместе… и стоять на земле Израиля. – Затем он тихо добавил: – И оберегать наше существование на ней, на земле Авраама… ради чего я снесу любое унижение от римлян.

– И даже примешь Нерона как бога?

Понимая, что сейчас ему придется сказать нечто ужасное, рав Нааман, понизив голос, признался:

– Чтобы спасти евреев, я готов даже Нерона… признать богом… но не в своем сердце.

– А я вот никогда его не приму, – сказал Игал, расставаясь с равом.

Разрыв между ними двоими стал так велик, что мост через него уже было не перекинуть. По всему Макору Игал взывал к необходимости сопротивления, но старый Нааман ходил из дома в дом, убеждая и объясняя весь идиотизм позиции давильщика оливкового масла. «Македония», «фретенсис», «Аполлинарис», – повторял он, и музыкальное звучание этих слов вселяло ужас в сердца евреев.

Раву Нааману удалось бы достичь своей цели и избежать конфликте с Римом, если бы в Макор не ворвался один из самых необычных евреев всех времен – разгоряченный и покрытый пылью после долгого марша, в сопровождении группы всадников, вооруженных пиками и готовых отразить любое нападение. Это был Иосиф, которого Иерусалим направил управлять Галилеей. Ему минуло всего двадцать девять лет, и он был прямым потомком патриотов-маккавеев, которое вырвали у Антиоха Эпифана свободу для евреев. Кроме того, он был священнослужителем высокого ранга, знатоком греческой учености, завсегдатаем императорского двора в Риме и одним из лучших писателей, которые когда-либо рождались среди евреев. Выехав, подобно юному богу, на середину форума, он вскричал: