Нерея Риеско - Ведьма и инквизитор

Он встал с постели и распахнул ставни. Было еще темно. Крестьяне уже не обходили дозором улицы с факелами и пересвистом. Приезжие, которые утром были приняты обратно в лоно матери-церкви, уже отправились в обратный путь, туда, откуда пришли, и в глубине леса уже не мигали огни костров. Саласар оказался прав: страсти улеглись, все пребывали в покое и согласии. Мир был погружен в сон, отдыхая после испытанного облегчения, словно ребенок, несколько дней подряд страдавший от колик в животе и которому наконец догадались дать отвар ромашки и тимьяна, высушенных на чердаке и благословленных во время утренней мессы в день святого Иоанна. А вот с ним самим обстояло все наоборот.

Возбуждение заставило Иньиго открыть окно настежь, ночной ветерок лизнул ему щеки, но он все еще ощущал снедавшее его пламя желания. Он решил прогуляться, чтобы прогнать грешные мысли, навеянные небесным созданием. На цыпочках вышел из резиденции и зашагал по дороге, которая вела к темневшему в отдалении лесу. Серебристый свет луны растекался по макушкам деревьев, словно воск по свече, наполняя лес фантастическим сиянием, которое при других обстоятельствах, возможно, произвело бы впечатление на послушника, но только не этой ночью. Он брел куда глаза глядят, положившись на чутье охотника, которое отец развивал в нем с самого детства, ступая по траве, которая все еще оставалась мокрой после прошедших недавно дождей, вдыхая запах листвы и мха. Все это, вместе взятое, создавало сходство с морской глубиной.

Он уловил это не сразу, лишь спустя какое-то время. Когда слух привык к тишине, он начал различать стрекот цикад, уханье филина, едва слышное шебуршание грызунов, занятых поисками шишек и орехов. И вдруг уловил человеческий голос, своего рода мелодию, напев без слов, который доносился до него приглушенным, ослабленным шумом листвы. Он двигался осторожно, прячась за деревьями с учащенно бьющимся сердцем, опасаясь колдунов, которые все еще не покинули здешних мест и как раз сейчас могли собраться на шабаш. И тогда он узрел его наяву и во плоти. Это было никакое не наваждение, вызванное противной мазью, как уверял его Саласар. Это был он, его голубой ангел, чье невесомое тело совершенно четко вырисовывалось в свете луны, в то время как сам он, подняв руки к небу и прикрыв глаза, медленно кружился и напевал что-то мелодичное под внимательным взглядом своего сказочного скакуна. Он был точь-в-точь таким, каким запечатлелся в его памяти.

Пока ровесницы Май учились танцевать, готовить и ублажать мужа, она упражнялась в важнейшем искусстве распознавания по именам всех лесных духов и постигала магические свойства луны. В некоторых местах Испании ее называли солнцем мертвых, и Эдерра никогда о ней не забывала, поскольку во многих заговорах ей придавалось огромное значение.

— Луна освещает покойников, — объяснила она Май, — смерть в растущей четверти безошибочно указывает на то, что жизнь в потустороннем мире сложится хорошо, независимо оттого, насколько несчастным покойный был в этом.

Эдерра умела угадывать пол животных до рождения, зная только, в какой момент лунного цикла они были зачаты. Самцы — в растущей четверти, самки — в убывающей. Таким образом, детство Май протекало под покровительством знаков, начертанных на небесах, которые затем с успехом могли быть использованы и на земле. Они обе вместе с Бельтраном перемежали свои долгие блуждания по путям Господним, во время которых старались исцелить как можно больше обремененных болезнями и житейскими заботами людей, со спокойными днями отдыха в селеньях, где Май никогда не успевала к кому-либо привязаться. Эдерра и Бельтран были для нее единственными по-настоящему важными существами. Она никогда не испытывала особой привязанности к кому бы то ни было, кроме них. Ее ни разу не тронули по-настоящему страдания людей и животных, встречавшихся им по пути.

Эдерра и Бельтран заменили ей родителей, однако столь странное обстоятельство, хотя оно на первый взгляд могло показаться достойным уважения и похвал, порой заставляло ее чувствовать себя отверженной, особенно когда она слышала, как дети ее возраста смеялись, водили хоровод, когда она видела их комнаты и их кроватки, когда она наблюдала за тем, как какой-нибудь отец целовал дочку или даже наказывал ее. Однако Эдерра никогда не позволяла ей предаваться унынию до бесконечности.

— Родители ужасно докучают детям, — объясняла ей она. — Они изо всех сил стараются, чтобы их чада устроили свою жизнь так хорошо, как это не удалось сделать им самим, вызывают у них чувство вины чуть ли не за каждый самостоятельный поступок, прямо хоть не дыши. Некоторые заводят детей, просто чтобы было кому позаботиться о них в старости. Не сомневайся, золотце, лучше уж быть свободной… Свободной, чтобы самой выбирать свой жизненный путь. Как мы с тобой.

И так она выбила из головы девочки мысль о том, что родители могли бы о ней позаботиться и что дружелюбные сверстники важнее всего на свете.

Очень редко случалось им переступать порог церкви. Эдерра говорила, что боги и духи, которые на самом деле полезны людям, живут в лесной чаще, в горах и пещерах, но христиане их распугали, и они были преданы забвению. Она утверждала, что духи, управляющие миром с начала всех времен, в итоге оказались изгнанными вследствие строительства церквей и в страхе попрятались в недрах земли, потому что не в силах были выносить надоедливый и громкий звон церковных колоколов.

И все же время от времени, чтобы соблюсти приличия, они присутствовали на службе, и тогда Май чувствовала, как ее увлекают звуки органа, громады каменных стен, неяркий и дрожащий свет свечей, сладковатый запах ладана, суровый вид священника и картины мук распятого Христа, принесенного Богом Отцом в жертву во искупление грехов рода человеческого. Ей нравилось бывать на службах, на которых присутствовали монахини-затворницы. Правда, они обычно скрывались за какой-нибудь романская решеткой в глубине нефа, настолько частой, что их благочестивые тени только угадывались.

Май считала, что это так романтично — посвятить жизнь служению Богу с целью снискать прощение за грехи мира. Она видела, как монахини подходили к причастию, молчаливые, защищенные своим обетом от любого зла, и тогда Май переживала чувство мистического экстаза, ревности к затворницам и их самоотречению, которое трогало ее до глубины души. Она была уверена, что как раз они-то первыми и войдут в Царство Небесное в случае, если христианское предвестие конца света окажется правдой. Если бы не Эдерра, которая крепко держала ее в руках, она была бы не прочь посвятить жизнь размышлениям, молитвам и покаянию, как эти монахини, но скорее ради ощущения покоя, которое они у нее вызывали, нежели в силу настоящего религиозного призвания.