Фаина Гримберг - Княжна Тараканова

– Может быть, панне нужна хорошая контрабандная одежа? Есть хорошее шелковое белье: сорочки, чулки, нижние юбки…

– У меня мало денег, – быстро сказала Елизавета, понимая, что беззащитна в этом подозрительном месте.

– Я не возьму дорого! Могу продать и недурное платье. Вам пойдет. Панна, должно быть, очень спешила… – Она явно намекала на скудный багаж гостьи. Кажется, она не догадывалась о том, что в узле – деньги!..

– Сколько ты просишь за платье, две сорочки, пару нижних юбок и две пары чулок?

Хозяйка корчмы назвала цену. Елизавета никак не могла понять, верная ли это цена, но на всякий случай сказала решительно, что цена слишком велика:

– Дорого!

Оказалось, она поступила, как надо. Старуха сбавила цену. Елизавета кивнула. А когда ступеньки заскрипели под отечными старческими ногами, девушка быстро развязала свой узел, вынула кошель Юзефа и покрепче прикрепила-привязала к поясу платья. Затем снова быстро затянула узел, запахнула плащ. Старуха возвратилась. Через плечо она перекинула ворох одежды. Девушка решительно, на глазах у хозяйки корчмы, вынула из кошеля монеты… «Пусть она думает, что у меня только и есть денег, что этот кошель!..»

Елизавета сняла с головы накидку и завернула купленную одежду.

– Я потороплю кучера, – сказала она. И спустилась следом за женщиной. Елизавета чувствовала страх, ведь заступиться за нее было некому!

Кучер доедал колбасу с хлебом. Елизавета сказала ему, что нужно поспешить.

Вскоре карета снова ехала вперед. На ближайшей почтовой станции Елизавета предъявила паспорт и уплатила за подорожную. Она боялась, что на нее, усталую, так и не отдохнувшую, дурно одетую, обратят внимание. Но молодой татарке не задали никаких вопросов. Должно быть, предположили, что ее странный вид как-то связан с ее происхождением. Тем более что начальство не приказывало задержать какую-то молодую женщину, не было таких приказов.

Поменяли лошадей. Возница спросил, куда же все-таки направляется дама. Она знала, что едет в Вену, но почему-то сказала ему, что едет в Пинск! Она вдруг пообещала хорошо заплатить. Она знала, что появляться в Задолже опасно, ее могли узнать! Но вдруг ей захотелось увидеть Михала. Теперь она по-детски мечтала, что он поедет с ней!..

Елизавета подумала, что ей нужна горничная. И хотя бы один слуга! И все-таки следует переодеться… Она мечтала и выспаться. Она предупредила возницу, что он не должен останавливаться в следующий раз в какой-нибудь грязной дыре…

– Сыщи что-нибудь пристойное!..

Но пристойная, по мнению кучера, гостиница оказалась также холодной и не очень чистой. В зале – столы на крестовинах, стойка с неизменными колбасами и пивом. Хозяин, мрачный, как разбойник. Хозяйка в стоптанных башмаках, вытирающая руки грязным фартуком. Но уже не осталось сил, не было возможности продолжать путь без сна и еды! Елизавета велела принести обед в комнату, куда ее проводила служанка, такая же неряшливая, как хозяйка. Елизавета умылась и приказала покамест, до обеда, не будить ее. Служанка неуклюже подавала воду и полотенце. Оставшись в одиночестве, Елизавета легла, но перед этим развязала узел с платьем и бельем и повесила платье на крюк, вбитый в стену, чтобы отвиселось.

Она спала крепко, без снов.

На стук хозяйки отворила дверь, спросила, готов ли обед.

Хозяйка сказала, что постоялец, весьма почтенный, просит панну разделить с ним трапезу…

– …очень почтенный господин! Иностранец!.. Если вам будет угодно, я накрою у камина в малой зале. Там чисто…

Елизавета подумала, что, пожалуй, стоит познакомиться с каким-то путешественником, иностранцем. Она согласилась, велела прежде прислать служанку:

– Пусть поможет мне одеться, я рассчитала мою горничную, а новую еще не наняла!..

Теперь ложь становилась привычной. И совсем скоро в эту самую малую залу, дурно выметенную большой метлой, вошла красивая девушка в жемчужно-сером шелковом платье, расшитом узором переплетающихся мелких серебряных листьев. Лицо красавицы под высоким убором темных кос виделось особенно свежим. Странный, дерзкий и смущенный взгляд косых глаз придавал этому юному лицу особенное обаяние, совершенно неожиданное. Навстречу ей тотчас поднялся из-за стола смуглолицый мужчина, одетый с достаточным щегольством наклонного к сибаритству осьмнадцатого столетия – пудреный парик, алый камзол, вышитый кафтан, кюлоты, башмаки с пряжками, украшенными искусственными камнями, изящной имитацией настоящих драгоценностей. Орлиный нос незнакомца и горячие глаза легко могли изобличить южанина. Движения и жесты были быстры и резковаты. Наверняка он не был евреем. Должно быть, француз это был или пылкий итальянец… Он поспешил поцеловать край платья вошедшей красавицы и представился шевалье де Сейналем [26].

Камин уже рассеивал по комнате приятное тепло. На стене прикреплено было большое распятие и четки. Девушка и господин иностранец уселись друг против друга, разделяемые светом свечи.

Служанка подавала кушанья – куриный суп, костлявую рыбу, разварную говядину, вино. Господин учтиво и весело занимал юную даму. Он смеялся, иронизировал над вкусом кушаний, приготовленных в достаточной степени скверно. Разговор перескакивал то на аббата де Сен-Пьера [27], то на Горациевы сатиры, так удачно соединявшие в себе изящество и истину, что так редко удается современным поэтам. Затем шевалье де Сейналь рассказал, что имел в Варшаве дуэль с графом Браницким, был ранен и едва не отдал Богу душу…

– …то, как меня лечили… было похоже на мольеровского «Лекаря поневоле»!.. Вы знакомы с князем Любомирским и графом Мощиньским?.. – вдруг спросил шевалье непринужденно.

Вопрос застал Елизавету врасплох, но она сама себе подивилась, когда ответила, не задумавшись:

– Мы с покойной матушкой вели довольно замкнутый образ жизни…

Живое лицо шевалье выразило самое искреннее сочувствие. Он тотчас рассказал о встрече с карпатскими разбойниками, затем пожаловался на дурные польские дороги…

– …Но я вовсе не хочу оскорблять ваше патриотическое чувство!..

– Я никаких дорог, кроме польских, не знаю! – Она рассмеялась почти как маленькая девочка, которую рассмешили неожиданной и веселой шуткой, доступной ее детскому разумению. Эта искренняя детскость в сочетании с косыми темными-темными глазами, смотревшими странно диковато и насмешливо, произвели на него сильное впечатление. Он спросил, не рассердится ли она, если он велит принести трубку.

– Да нет! – Ее свежее лицо снова улыбнулось ему.

Она думала о своих узлах, оставленных в комнате.

«Если все, что у меня есть, украдут…» Но она вдруг, не договорив, не выразив словами в уме картину своей внезапной нищеты, смутно мелькнувшую в ее сознании, решила с какою-то внезапною лихостью, что всегда, всегда раздобудет деньги, то есть даже и не раздобудет, а просто вот, непонятно как, деньги появятся…