Фаина Гримберг - Княжна Тараканова

Она проснулась поздно. Она так и уснула в кабинете, на канапе. Она спала в неудобной позе, тело совсем одеревенело. Она поднялась, потягивалась, ходила босиком по ковру, вскидывала руки, расправляла плечи. Подбежала к шкафу и вынула «Atlas Universel», отличное издание, новое, едва ли двадцатилетней давности, и быстро листала, убеждаясь все более в том, что представления о России должны быть у французов и даже и у немцев весьма смутные. Но это было хорошо для нее и для Михала. Впрочем, помимо атласов существовали еще и путевые записки и прочие исторические сочинения. Она отложила атлас и взялась за «Общественный договор» [72]:

«Петр обладал талантом подражательным, у него не было подлинного гения, того, что творит все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не дозрел до уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было еще приучать… к трудностям!.. Он хотел сделать из русских немцев, англичан и французов, а надо начать с того, чтобы сделать русских русскими. Он же помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу – и сама будет покорена. Татары, ее подданные или соседи, станут ее, как и нашими повелителями…»

Она могла себе позволить быть с собой откровенной. Написанное великим энциклопедистом вполне возможно было воспринять как сумбурную чепуху, и вот именно по этой причине слова Руссо могли каким-то образом приближаться к тому, что принято называть «реальностью»…

Она раскрыла «Дух законов» Монтескье и прочитала:

«Легкость и быстрота, с которой эта нация цивилизовалась, прямо показывают, что государь Петр имел незаслуженно низкое мнение о своем народе; они не были дикарями, хотя он и любил их так называть. Жестокие способы, которые он употреблял, были излишними; он достиг бы своей цели и более мягкими способами».

Можно было предположить, что и это мнение о Петре Великом – правильное. Но ей все равно казалось, что оба знаменитых француза чего-то не уловили в русской истории. Но ведь это было все равно. Покамест она и не должна ничего знать о русской истории. Воспоминания ее туманны; она не знает, кто же она на самом деле… Она легко вводила себя в состояние этих туманных чувств и смутных предположений…

Михал говорил в кабинете князя о деньгах Огинского.

– Разумеется, деньги будут возвращены, – сказал Филипп.

Михал продолжал говорить о том, что с Елизаветой связаны весьма серьезные политические прожекты…

– При всем моем почтении я не имею права открыть вам…

Князь понял слишком многое!

– Я не приобретал эту женщину в свою полную собственность! Она свободна в своих действиях и поступках…

– Стало быть, вы отпускаете ее?

– Она не рабыня…

– Что она может взять с собой?..

Задав этот вопрос, Михал покраснел. Он никогда не был корыстолюбив, но теперь он знал, что ни его патрон Радзивилл, ни тем более он сам не располагают значительными средствами. Предстояли большие траты и не могло быть известно, насколько хватит денег Огинского. Михал не знал наверняка, но был почти уверен, что это заемные деньги, которые граф обязался возвратить, но, должно быть, не возвратит никогда… Впрочем, если все сбудется… Но о том, как все сбудется, не надо было думать, не надо было упиваться несбыточными мечтами, подобное упоение могло ведь перерасти в пагубную привычку…

Князь тотчас сделался замкнут и почти сердит, но проницательный Михал понял, что Филипп-Фердинанд не столько скуп, сколько желает показать свою власть…

– …Разумеется, платье, белье. Я предоставлю поместительную берлину… до ближайшей почтовой станции! Драгоценности я выберу сам, среди них имеются особо ценные, которые я не имею права дарить кому попало!..

Михал промолчал, это оскорбление надо было проглотить…

Филипп застал ее в гардеробной. Вдвоем с Франциской она хлопотала над сундуками. Она сейчас была такая живая, такая энергически-живая, с такими блестящими глазами. Ее вид соблазнял и увлекал Филиппа…

– Какая ты!.. – произнес он.

Она тотчас все поняла. В сущности, она, помимо своей воли, была опытной женщиной…

– Это не нарочно… – Голос ее был тих и кроток, но глаза блестели, сверкали так энергически-живо. Но она хотела сказать ему, что она вовсе не желает соблазнять и увлекать его, и ее глаза, ее темные-темные косые глаза вовсе не нарочно так блестят…

– Ты можешь вернуться, когда захочешь, – сказал он. – Всегда, в любое время, как только захочешь. Мое единственное условие: откажись от своих заблуждений, перестань морочить горячие и глупые головы сказками о персах, черкесах и прочем вздоре!..

Она не возразила, не начала спор.

– Скорее всего, я никогда не вернусь. Не ждите меня, – просто выговорила она.

Выяснилось, что он имеет опись драгоценностей, которыми она украшала себя в Оберштайне. Он отобрал те из них, не самые дорогие, которые решил оставить ей. Он вручил ей несколько ларцов. Некоторые платья и уборы он также приказал не брать с собой, но это было уже все равно!..

Берлина заполнена была сундуками. Кучер опустил специальную подножку. Она в дорожном платье и Франциска фон Мешеде едва поместились в карете. Михал и его камердинер сопровождали берлину верхами. Она старалась не показывать вида, но на самом деле она хотела, чтобы князь, чтобы Филипп все-таки показался ей на прощанье. Но он не показался.

Они добрались до Зусмархаузена, где Елизавета получила деньги Огинского от банкира, к которому ее препроводил фон Горнштайн.

В Зусмархаузене они не задержались. Фон Горнштайн передал ей письмо от Филиппа, тот повторял, что она всегда может вернуться, что она не должна сердиться на него, что она должна отказаться от «своих заблуждений»!.. Она сказала фон Горнштайну, что ответа не будет.

Следующая остановка была в Бриксене. Здесь Михал представил ей нескольких своих друзей-конфедератов. Среди них особенно выделялся Ян Чарномский, мужчина лет тридцати пяти, обладатель выразительных темно-карих глаз, несколько кругловатых, а также растрепанных жестких каштановых волос, дыбящихся над высоким лбом. Поверх кафтана Чарномский носил на прочном шнурке ладанку. Елизавета никогда не узнала, что же хранилось в этом ковровом мешочке, да ей и не было это интересно… Ей почтительно кланялись. Михал называл ее «великой княжной Елизаветой», но ведь и это на самом деле было все равно… Всех конфедератов, приятелей Михала, отличали длиннющие и также по большей части встопорщенные усы.