Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

В апреле месяце, по приказанию двора, арестованы: известный Волынский, президент коммерц-коллегии граф Мусин-Пушкин, тайный советник Хрущов, главноуправляющий над строениями (кажется, Еропкин; да, Еропкин), тайный секретарь Кабинета Эйхлер и еще другой секретарь, по имени Зуда. Волынского обвиняют в разных государственных преступлениях, но величайшее из них было то, что он имел несчастие не понравиться герцогу Курляндскому. Однажды, узнав о ссоре государыни с обер-камергером, Волынский вообразил, будто между императрицей и Бироном наступила холодность, и подал Ее величеству бумагу, в которой возводил разные обвинения на герцога Курляндского (хотя уже само возведение Бирона в герцогское достоинство должно было показать незадачливому доносчику истинное положение этого лица при дворе!). Досталось в бумаге, поданной Волынским, и некоторым другим приближенным к Ее величеству особам. Волынский старался выставить герцога в подозрительном свете и пытался склонить императрицу к удалению Бирона. Ничего глупее нельзя было придумать! Разумеется, Ее величество скоро помирилась с человеком, самым близким ей. Она передала Бирону бумагу Волынского, которая, как говорят, содержала в себе и немало правды. Естественно, Бирон решился окончательно погубить своего противника. Волынский, гордый и надменный по характеру, часто бывал неосторожен в речах и даже в поступках, поэтому вскоре представился случай обвинить и его.

Волынского судили; нашли, что он часто слишком вольно и непочтительно отзывался об императрице и ее любимце, и приговорили к отсечению сперва руки, потом и головы. При говор был исполнен. Я знаю, что незадолго до нашего с тетушкой приезда в Россию произошла в Санкт-Петербурге еще одна жестокая казнь: нескольких человек сожгли живыми, обвинив в какой-то ереси, как некогда жгли в Германии женщин, обвиняемых в колдовстве. Еще в правление Великого Петра сожгли также на костре некоего вольнодумного цирюльника Фому Иванова. Если бы в обеих русских столицах, в старой Москве и новом Петербурге, водилось больше вольнодумцев, то надо думать, их бы и жгли больше! Если бы я жила когда-нибудь давно, меня бы тоже сожгли как ведьму. Я никогда не скажу Андрею, какие меня порою посещают вольнодумные мысли, его это может испугать. Я не скажу и брату. Я никому не скажу, я привыкла быть одинока в своих мыслях…

Но продолжу о Волынском. Итак, его казнили. А тайному советнику Хрущову и Еропкину также отсекли головы за то, что они были его друзья и доверенные лица. Мусину-Пушкину отрезали язык, Эйхлера и Зуду высекли кнутом и сослали в Сибирь. Все имущество этих несчастных конфисковано и роздано другим, у которых оно тоже недолго пробудет, как мне кажется. Таким-то образом в России не только деньги, но даже земли, дома и всякое добро переходят из рук в руки еще быстрее, нежели в какой-либо другой стране в Европе. Мне приходилось слышать о поместьях, которые в продолжении двух лет имели трех владельцев поочередно. Впрочем, я об этом оригинальном явлении уже писала.

Волынский был умен, но и чрезмерно честолюбив; гордый, тщеславный, неосторожный, он был склонен к интриге и слыл за человека неугомонного. Несмотря на эти недостатки, которых он не умел даже скрывать, он достиг высших должностей в государстве. Он начал с военной службы, в которой дослужился до генерал-майора. Отказавшись от военных занятий, он занялся гражданскими делами. Еще при Петре Великом его посылали в Персию в качестве министра. Не так давно, по смерти графа Ягужинского, Волынский получил его должность кабинет-министра. Здесь он успел рассориться с Остерманом, а затем навлек на себя гнев герцога Курляндского и потому не мог завершить свою жизнь иначе, как несчастливо.

Граф Бестужев заменил Волынского в должности кабинет-министра [88]. Бестужев – приятель Бирона, которому непременно нужно было в Кабинете такое лицо, которое будет предано вполне его интересам, оттого он и предпочел Бестужева всем, кто мог бы иметь право на это место.

Императрица последнее время часто хворает. Лето дождливое. Ее высочество возвратилась из Петергофа. Рождение нового принца или принцессы ожидается в первой половине августа. Я почти все время во дворце. Ее высочество уже не выходит из спальни, у постели поставлен карточный столик, Ее высочество проводит время за игрой, и, беседуя с нами, она постоянно призывает к себе Юлию и меня.

Андрей сказал, что мы не останемся в мастерской, где особенно душно летом. Он повел меня по той же Моховой улице дворами. Было совсем светло, и я опасалась, что нас увидят. Но кругом пусто. Слышен громкий лай и подвывание собак, но их держат обычно в передних дворах, у ворот, выходящих на улицу. Я спросила Андрея, куда же он ведет меня. Он напустил на себя таинственность и отвечал, что я, мол, скоро это узнаю. Наконец мы очутились, после долгого круженья, у передних ворот, за которыми виднелась треугольная крыша деревянного дома. Нас ожидал статный человек в простом кафтане, без парика, в русской шапке. Он выглядел добродушным, длинноватые темные усы его свисали к подбородку, дурно выбритому. Он поклонился мне. Я растерялась. Андрей показал на него рукой и представил его мне как своего друга. Этого человека зовут Михаилом Федотовым. Он богомаз, иконописец, работает сам по себе, но порою и вместе с Григорием Анисимовым и Андреем. Говорит Михаил только по-русски. Он пригласил нас войти. Во дворе жена его унимала собаку. Покамест мы шли через двор, я тихо спросила Андрея по-немецки, что все это означает, он отвечал мне также тихо:

– Это славные надежные люди, простые и добрые.

Михаил, даже если бы расслышал, не мог бы понять нас.

Его жена поклонилась мне русским поклоном, то есть в пояс. Она была одета в белое широкое платье, наподобие рубахи, отделанное красной тканью и красной вышивкой; особенно обильно расшиты рукава и подол. На голове – узорная красная шапка, скрывающая волосы, а поверх шапки повязан красный же платок, завязанный под подбородком. Лицо полное, добродушное. Женщина была обута по-домашнему, в обувь, плетеную из лыка и называемую «лапти» (lapti). Я сердилась на Андрея за то, что он выдал нашу тайну, однако я ничего не стала говорить ему; видно было, что это действительно хорошие люди.

Большая комната производила впечатление опрятной. Жена Михаила Федотова, которую зовут Анной (по-русски ее называют Нюрой, это русская форма имени «Анна»), обернувшись к нам задом, возилась у большой белой печи. Две маленькие девочки в белых рубашках жались к матери. Я заметила люльку с пологом, в которой спал самый младший ребенок, и, разумеется, много икон. Стол деревянный, длинный, столешница выскоблена добела. Придвинуты длинные скамьи – лавки. Хозяйка подала в кувшинах пиво и смородиновый напиток. Затем – лепешки, печеные из теста с клюквой, и творог с медом. Она придвигала ко мне кушанья, радушно угощая. И она и ее муж не говорят ни на одном языке, кроме своего природного русского, и понимают также лишь русский язык. Андрей стал вспоминать Голландию. Михаил смотрел добродушно и недоверчиво; кажется, он не в первый раз слышал эти воспоминания и все никак не мог поверить, настолько это не было похоже на его привычную жизнь. Жена его слушала внимательно и словно бы с жалостью, подперев щеку ладонью. Девочки были совсем еще малы и не понимали разговора больших. В люльке заплакал меньшой ребенок, и хозяйка поспешно отошла к нему. Она и ее муж поглядывали на меня несколько боязливо и страшились обращаться ко мне, но время от времени кланялись почтительно. Андрей продолжал говорить. Имена его голландских учителей звучали странно, окруженные русскими словами. Он вспоминал голландские города, и в глазах его замерла тоска. В первый раз он говорил при мне так подробно о своих голландских годах. В Амстердаме он учился у Арнольда Боонена, в Гааге – у Кареля де Моора и Якоба де Вита; два года провел в Антверпенской академии у Клааса ван Схоора [89]… Картины Якоба де Вита мне приходилось видеть; другие художники, о которых говорил Андрей, не были мне знакомы…