Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы

В воскресенье 1 апреля в первый день Пасхи он простился с Александром Михайловым:

– Прощай, друг, больше не увидимся. Завтра или он, или я, а скорее всего оба.

– Не б-боишься? – волнуясь, спросил Михайлов.

– Нет, не боюсь. – Он улыбнулся.

– Кравчинский на Мезенцева в-выходил несколько раз и в-возвращался. Не подымалась рука.

– У меня подымется.

Ночь он провел у проститутки.

На другое утро состоялась встреча, к которой он так долго готовился. Человек, которым интересовался приезжий, совершал моцион по обычному маршруту. Около полусотни шпионов и жандармов (переодетых и в форме) были расставлены по всему пути, разгуливали по тротуарам, торчали в подворотнях, чтобы, упаси бог, чего не случилось.

Случилось. Они встретились на полпути между Певческим мостом и Дворцовой площадью. И когда между ними оставалось два-три шага, приезжий мстительно улыбнулся и выхватил из кармана револьвер крупного калибра. Если бы он выстрелил сразу… Но он захотел взглянуть в глаза своего врага, увидеть это надменное лицо, так знакомое по портретам. Он взглянул и увидел перед собой старого человека в мятой шинели. Глаза человека, полные неизбывной тоски, смотрели прямо в душу. И сердце приезжего дрогнуло, потому что помещалось в груди в общем-то доброго человека. На лице его все еще держалась мстительная улыбка, но он не мог с собой справиться, и палец, который должен был спустить курок, онемел и не подчинялся ему. «Вера была права!» – мелькнула в голове воспаленная мысль. И, превозмогая себя, отведя глаза, он все же выстрелил, но при этом инстинктивно рванул руку в сторону.

В следующее мгновение его враг, пожилой человек, уже бежал, петляя, как заяц, путаясь в полах длинной шинели, по пустынной Дворцовой площади. Теперь в приезжем пробудился охотничий инстинкт, и он крупными прыжками кинулся за своей жертвой, посылая выстрел за выстрелом.

…Тяжелый удар обрушился на него сзади. Он еще сделал шаг или два, но в глазах уже плыли круги, и тупую боль сменило ощущение легкости и беспечности. «А, ладно», – думал он, валясь на мерзлую мостовую.

Он был без сознания, когда его топтали, заламывали за спину руки и втаскивали в канцелярию градоначальника Зурова в комнату с надписью на дверях: «Отделение приключений».

Через некоторое время он очнулся на узком диванчике. Из тумана выплыли лица, мундиры, звезды и аксельбанты. Одно лицо, очень знакомое, склонилось низко, и приезжий сказал доверительно:

– Она была права, ваше величество.

И, снова теряя сознание, не в силах ответить, услышал обеспокоенное: «Кто – она? Кто? Кто?»

Очнувшись в следующий раз, он опять увидел перед собой те же лица, звезды и аксельбанты. Кружилась голова, поташнивало, но сознание прояснилось.

Из прочих голосов выделился один, молодой и звонкий. Жандармский офицерик, мальчишка, рассказывал торопливо, захлебываясь:

– А я его, ваше высокопревосходительство, прямо шпагой по голове, плашмя.

Другой голос, басовитый, глухой, отвечал одобрительно:

– Молодец, братец, молодец. Славно начинаешь службу.

– Рад стараться, ваше высокопревосходительство. Изволите видеть, даже шпага погнулась.

В доказательство он тыкал свою тульскую шпажонку в ножны, но она, изогнутая, не шла.

– Ничего, братец, ничего, – отвечал тот же голос, – государь тебе золотую пожалует.

– Он очнулся, – сказал вдруг третий голос. И какое-то лицо, но не государя, а чиновника в вицмундире судебного ведомства склонилось над лежащим на диване человеком.

– Кто вы? – спросил вкрадчивый голосок.

– Дайте закурить, – сказал лежащий.

Кто-то с готовностью поднес папироску, кто-то чиркнул спичкой. Вновь зажурчал прямо в ухо вкрадчивый голосок:

– Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае…

Боже, о чем это он? Приезжий приподнялся на локте и с удивлением взглянул в склонившееся над ним добросовестно невыразительное лицо…

Была весна, текли ручьи, и в тех местах, где обнажалась от снега земля, поднималась для новой жизни первая травка.

В Вязмине сестры Фигнер продолжали свою работу, принимая в месяц до пятисот больных. Заодно вели пропаганду. Объясняли крестьянам, что они болеют, потому что плохо живут, а плохо живут, потому что общество устроено несправедливо, в нем у богатых есть все, а у бедных ничего. Пропаганда эта эффекта почти никакого не имела. Крестьяне к такой жизни привыкли, не представляли, что она может быть иной, и она не казалась им столь ужасной. Вера от всего уставала, приходила в отчаяние, а отчаяние приводило ее к мысли, что ее работа приносит мало удовлетворения и мало пользы людям. Что значит один фельдшерский пункт на столь большую округу. А в других местах и такого нет. После встречи с Соловьевым она все больше думала о том, что надо не отдельных крестьян лечить, а лечить все общество. Но как его лечить, если в нем нет для этого главного условия – политической свободы. «Это отсутствие политической свободы, – напишет впоследствии Вера Николаевна, – может быть замаскировано, может не ощущаться в острой форме, если деспотическая власть находится в каком-нибудь взаимодействии с народными потребностями и общественными стремлениями; но если она идет своим путем, игнорируя и те и другие; если она глуха и к воплю народа, и к требованию земца, и к голосу публициста; если она равнодушна к серьезному исследованию ученого и к цифрам статистика; если ни одна группа подданных не имеет никаких способов влиять на ход общественной жизни… если все средства к убеждению были испробованы и оказались одинаково бесплодными, то остается физическая сила: кинжал, револьвер, динамит».

Вот к какой мысли пришла наша героиня, после чего заниматься таким мелким делом, как лечение отдельных больных, ей стало скучно и неинтересно.

Тем не менее сразу бросить свою работу она не могла.

Вера вела обычный прием больных. Перед ней сидел мужик с печальными глазами, с деревяшкой вместо ноги.

– Стал быть, ты не могешь сделать так, чтоб обратно нога отросла?

– Нет, дядя, не могу.

– А я слыхал, что в Вязьмине фершалка такая, что все могет. За двенадцать верст на этой вот штуке, – он похлопал по деревяшке, – пришел. А может, попробуешь?

– Что пробовать, дядя? Наука до этого еще не дошла.

– Наука-то, конечно, она не тое. А ты, барышня, на науку плюнь и наговором попробуй. Ты же знаешь слова волшебные или ведьминские, поколдуй, попробуй. Глядишь, чего и получится.

– Нет таких наговоров, дядя. Все это предрассудки от темноты и невежества.

– Это да, темнота в нас большая. Да мне ведь жениться, барышня, нужно, а кто ж за меня пойдет без ноги? Наука, понятно, вещь важная, однако у нас в деревне одному мужику наговором горб выровняли. Не попытаешь? – в последний раз спросил он с надеждой.