ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

* * *

Около 10 часов вечера я получил известие о скором прибытии поезда с ехавшими к нам депутатами и потому отправился снова на вокзал.

Я нашёл генерала Рузского в его вагоне выслушивавшим доклад коменданта города Пскова. Последний только что получил сообщение, впоследствии оказавшееся ложным, о движении со стороны Луги по шоссе на Псков броневых автомобилей с солдатами, принадлежавшими к Лужскому гарнизону.

Надо сказать, что разного рода тревожным слухам в то время не было конца, почему к ним и надлежало, в общем, относиться с большою осторожностью. Тем не менее вышеупомянутое известие, ввиду перехода Луги на сторону восставших и нахождения на ст. Псков императорского поезда, очень взволновало всегда спокойного Главнокомандующего, и он тут же отдал ряд распоряжений об остановке этих автомобилей силою, не допуская до Пскова.

Покончив с этим делом, генерал Рузский сообщил мне, что им отдано распоряжение о передаче ожидаемым депутатам просьбы пройти к нему в вагон, прежде представления Императору, дабы предварительно осведомиться, «с чем они приехали»; затем он рассказал мне всё, что произошло в моё отсутствие.

– Обдумывая наедине ещё и ещё раз положение, – сказал мне Н. В. Рузский, – и приняв в соображение, что сюда едет В. В. Шульгин (слывший у нас всегда убеждённым и лояльным монархистом), мне пришла в голову мысль: не повернулись ли дела в столице таким образом, что отречение Государя явится ненужным и что страна окажется удовлетворённой созданием ответственного министерства?

– Это прежде всего доказывает правильность Вашего совета Государю не отправлять телеграмм об отречении до беседы с ожидаемыми депутатами, – ответил я.

– Да, но мне думается, что в царском поезде происходят какие то колебания в этом отношении. Я вижу это из того, что Государь присылал ко мне Нарышкина (один из флигель-адъютантов Императора Николая II) взять назад отданные мне временно на хранение телеграммы.

– Как же поступили вы, Николай Владимирович? – спросил я.

– Я сказал Нарышкину, что буду по этому поводу с личным докладом у Государя и затем действительно прошёл в вагон к Его Величеству. Государь объяснил мне своё требование о возвращении телеграмм его настоятельным желанием не отправлять таковые впредь до нового распоряжения.

Я успокоил его в этом отношении, и телеграммы остались у меня. Но в этом эпизоде, – добавил генерал Рузский, – я усмотрел наличие в царском вагоне каких-то новых колебаний…

Только впоследствии мне пришлось узнать, что Государь в этот период дня долгое время совещался с лейб-хирургом профессором С. П. Фёдоровым о здоровье своего сына.

Получив новое подтверждение о неизлечимой болезни цесаревича Алексея, Государь Император, видимо, тогда же решил изменить характер своего отречения и отказаться от Престола не только за себя, но и за сына; генералу Рузскому он, однако, о своём новом решении не сказал ни слова.

* * *

Чрезвычайно живо описывается в некоторых воспоминаниях тот, скажу: «подсознательный» процесс, который в конце концов вылился в определённую мысль о неизбежности немедленного отречения от престола Императора Николая.

Однако авторы этих воспоминаний ошибаются, когда говорят, что мысль эта была впервые оформлена не в столице, а в Ставке при этом называют в целях обвинения имя генерала Алексеева.

Из приведённого выше мною рассказа видно, что уже в ночь на 2 марта Председатель Государственной Думы во время своей беседы с Н. В. Рузским определённо затронул династический вопрос. Что же касается генерала Алексеева, то последний лишь присоединился к мысли, высказанной по этому вопросу М. В. Родзянкой, и передал её на заключение главнокомандующих фронтами в телеграмме того же 2 марта, но отправленной из Ставки, как мною уже отмечалось, лишь утром названного числа.

Я не думаю, чтобы почин в вопросе об отречении мог иметь какое-либо решающее значение, ибо мысль о неизбежности такового отречения зарождалась у массы людей, и притом у части их – задолго даже до возникновения сейчас описываемых событий. Вытекала же она из оценки ими реальной обстановки того времени. И если я счёл необходимым остановить на данном обстоятельстве внимание моих читателей, то лишь в интересах исторической точности хода событий.

Важно, наоборот, отметить, что уже к ночи на 2 марта эта мысль созрела и в Петрограде, и в Ставке окончательно и что она стала обсуждаться громко, но не в качестве принудительного революционного «действа», а как лояльный акт, долженствовавший исходить сверху и казавшийся наиболее безболезненным выходом из создавшегося тупика.

В такой постановке вопрос подвергся обсуждению и во Временном комитете членов Государственной Думы, причём этот Комитет пришёл к выводу о желательности доведения его заключения до сведения Государя. Точно так же было поступлено и Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего, равно Главнокомандующими всеми фронтами, представившими честно и откровенно свои мнения на Высочайшее воззрение. Здесь не было потому ни «измены», ни тем более «предательства».

Эти слова, найденные впоследствии в дневнике отрёкшегося Императора, должны были быть отнесены, конечно, не к тем, кто брал на себя решимость высказываться в столь трудное время о возможных выходах из положения, но, скорее, к тем, кто горой стоя за устаревшие формы самодержавия в дни «силы» последнего – исчез с лица земли в решительную минуту и оставил Царя, как жертву и искупление за упрямое безумие его прежних советников!

Для выполнения ответственной задачи по осведомлению Императора Николая II о том, что Комитет Государственной Думы находит единственным выходом из создавшегося положения его отречение в пользу сына Императора. Для доставления, в случае согласия Государя с этим мнением, соответствующего манифеста добровольно вызвались выехать во Псков А. И. Гучков и В. В. Шульгин.

Оба эти лица, принадлежа к монархическим партиям, насколько мне это известно, полагали, что передача акта об отречении Императора Николая II в пользу его сына через них не будет знаменовать окончательного крушения в России монархии вообще и династии в частности.

Правда, А. И. Гучков был из числа тех общественных деятелей, которых особенно не любили при дворе, считая их лидерами оппозиции и врагами «святого старца», но там, при дворе, простодушно полагали вообще, что всякая оппозиция вредна и непременно несёт в себе зародыши революционности. Во всяком случае, совсем иначе могло быть истолковано дело отречения, если бы в поездке к Царю приняли участие представители левых партий, как об этом одно время шли разговоры в Таврическом дворце.