Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

— Ты думаешь, голуби не забыли дорогу домой?

— Да ты что!

Саррины тревоги развеять было тем легче, чем сильней ей этого хотелось. Когда он говорил «да ты что!», ее оставляли все сомнения. Лицо Авшалома, его тело — а тело зеркало души — были ее твердыней.

— Я спрашиваю, потому что эти птицы, как и мы, много времени провели в неволе, — сказала она многозначительно.

Он не оценил.

— О какой неволе ты говоришь? Я о них заботился, как Hoax Праведный [130]. Послать одного или сразу двух?

— Если голубь и голубка, сразу двух. Нельзя их разлучать. Ты меня еще любишь?

— У Ноаха их было три. Один не долетел, другой вернулся с оливковой ветвью в клюве, а третий не вернулся.

— Авшалом… Это был один и тот же.

— В самом деле?

Сарра никогда не скажет «Ави» — ни подавно «Авик», как его звали дома. «Ёсик», «Авик», «Шмулик», «Лазик» — это типично для московиц. Социалисты без суффиксов жить не могут. Она с первого вечера, когда на танцах поймали хадерского соглядатая, звала его Авшалом — величаво, голосом Библии. Мы на библейской земле.

— Двух. Давай пошлем двух для подстраховки. («Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его». 1937). Будет пролетать над свадьбой, а там стрельба в воздух. Голубей нам еще доставят, если попросим. Нечего их жалеть.

— Хорошо. А кого я еще люблю, Сарра, если не тебя. Сравни себя с другими, и ты все поймешь.

— А Ривка? Кто дарил ей стихи?

— Тебе я дарю свою жизнь.

Если сообщение зашифровано, весьма возможно, что его не расшифруют и те, кому оно предназначено. Письмо по-английски, привязанное к оглобле, осталось нерасшифрованным. Не спросишь у первого встречного: «Спик инглиш, старик? Будь добр, прочитай». Можно со вторым голубем послать ключ от шифра. Например, учебник арамейского. Это оптимально при стопроцентной уверенности, что оба голубя долетят. Но тогда зачем шифровать? Написать прямым текстом. То-то турки обрадуются, когда, вопреки ожидаемому, донесение попадет к ним. «Глянь, Мустафа!» — «Откуда это?» — «Над черкесской свадьбой пролетал. У нас под носом орудуют шпионы». Провал не то что реален — неминуем. Что же, во избежание провала ничего не сообщать? Хороши шпионы.

Может, спросить у Товы? Это ей пришло в голову с голубями. Глядишь, ей еще придет что-то в голову.

— Сарра, хватит с нас Товы.

— Ты несправедлив к ней.

— Арон был против, не я.

— Хорошо, давай бросим жребий. Сказано: «Израиль, уповай на Бога». Это и есть уповать на Бога. Он решает.

Обсудили несколько ответов — альтернативных вариантов Божьего Промысла. Сарра записала их на отдельных бумажках. Авшалом тянет жребий.

— Ну что? — спросила она, когда он развернул.

— Пустая.

Когда ответов несколько, а не «да» — «нет», положено оставлять один бюллетень чистым. Такое правило.

— Это значит, что мы должны решать сами, а не перекладывать ответственность на кого-то другого. У него своих дел хватает.

Хотя Авшалом поэт, его лирическая фантазия питалась от чужой розетки. Тягаться с буйным Сарриным воображением никому не по силам. Кто как не она вняла ономастической подсказке, вспомнив про голубей? И она же придумала способ себя обезопасить.

— Вот что я думаю: попадет это к туркам — предположим. Надо направить их по ложному следу. Нужна не шифровка. Нужно так написать, чтобы подозрение пало армян.

— Их совсем со свету сживут.

— Мы сражаемся и за них. Кто напишет по-армянски? Ованес, лошадиный доктор кривой…

— Как говорит Арон, был да сплыл. В Иерусалиме их много. Еще прибавились бежавшие из Киликии.

В Париже Авшалом называл себя «ерушальми». Лучше, чем «из Хадеры». При одном взгляде на него у всех перед глазами монастырь среди Гефсиманских кущей: разбитые сердца восточных красавиц и в перспективе турецкая плаха. Иерусалимский Жюльен Сорель.

Лёлик Файнберг действительно переезжал с семьей из Хадеры в Иерусалим — ненадолго, чтобы через два года, проклиная этот «постоялый двор для мракобесов со всего мира», вернуться в постылую Хадеру.

— Послушай меня и не перечь, — Сарра послюнила карандаш, но так ничего и не написала. — Надо подумать как… надо, чтоб она разговорилась в армянском переулке с какой-нибудь женщиной. Мол, беспокоится о хорошей знакомой. От нее нет известий. Они раньше жили в Адане. Она хочет написать ее тете в Исмаилию. Подвернулась оказия.

— Не понимаю, кто — она?

— Кто, кто… Това. Умоляю, выслушай. Выглядит совсем девочкой. Маленькая, худенькая. Это женское задание, чисто женское, — пишет: — «Дорогая мадам…» — какое-нибудь имя… Султанян…

— Ованес был Ованесян.

— «…Ованесян! Уже полгода, как мы не имеем никаких известий от»… Ну, имя?

— Его жену звали Асмик.

— …«от Асмик и беспокоимся о ее здоровье. Это письмо я посылаю с соседом. Его зовут Джемаль. Джемаль собирается со всей своей большой семьей к вам в гости. Очень скоро ждите его в Исмаилии. Преданная вам Нили».

— Ну, хорошо. Нет выхода, — Авшалом как бы уступает против воли.

— Почему нет выхода? Есть. Вот прекрасный выход.

— Хорошо, есть, — соглашается Авшалом. Что ни говори, а Сарра невероятная женщина. Щеки пылали, глаза сияли. «Тысяча поцелуев тебе, Любовь моя!»

Това обрадовалась «женскому заданию». В такую даль — одна. (Как и Ёсик Лишанский, она росла сиротой в чужом доме, где на нее мало обращали внимания, а ее доля наследства варилась в общем котле.) Авшалом отвез Эйндорскую волшебницу в Хадеру, с тем что с утра пораньше она отправится в Иерусалим.

— Хочешь, я тебе сыграю и спою? — спрашивает Циля, сестра Авшалома. — А ты мне погадаешь за это на Сэфер Шмуэль, раз ты Эйндорская волшебница? У меня очень хорошо получается «Последняя роза лета». Правда, Авик?

Това видела ее однажды: она приезжала с матерью на помолвку брата. (Сейчас невеста Авшалома так далеко, что легче представить себе миллион — неважно чего, скажем, лет, — чем то, где она сейчас.) Цилю не узнать, девочки развиваются быстро. Она стала выше Товы, да и формами даст ей фору.

Фаня Файнберг (1858–1942) с дочерьми Сусей (1887–1981) и Цилей (1894–1988)

Прежде чем убежать, сославшись на дела, Авшалом позволил матери и сестре себя лицезреть, этак с полчасика.

— ! Ты уже? — спросила Фаня Файнберг с видом безразличия, которое никого не обманет. И добавила: — Попил бы чаю с лэкэхом [131].

Циля, та откровенно поклонялась старшему брату: самый умный, самый неотразимый. «Боже, как они все его любят… — подумала Това. — А он спешит, небось, к мадам де Реналь». Эйндорская волшебница была девушкой начитанной.

Мужчина в их семье, прежде сидевший во главе стола, перебрался в раму. Лёлик, отретушированный, взирал со стены на домашние трапезы и чаепития. Якобы м о сковиц — когда у себя дома — пьют чай, обгрызая сахар и прихлебывая из блюдец. Това часто слышала об этом, но ничего подобного засвидетельствовать не может. Нет, пили из чашек, размешивая сахар ложечками.