Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Короче говоря, я разозлился, что меня не пустили в гостиницу, потому что искали там мины, которых наверняка не было. Тогда же я решил, что пора с этим кончать; хозяева, не впускающие гостя в дом, потому что он им подозрителен, мне ни к чему. Прижав к груди арбуз, я размышлял на все эти темы, сидя на ступеньках гостиницы «Азербайджан», и тут ко мне подошел усач в черном костюме. «А, Коротич, – сказал усач и широко улыбнулся. – Не пускают тебя. Это тебе не с иностранными корреспондентами обниматься!» Усач дал мне понять, что про меня все известно. Кстати сказать, такие же усачи сидели на всех этажах бакинской гостиницы, поводя вокруг черными, чуть навыкате глазами и всех видя насквозь.

«Ладно, пойдем!» – сказал усач и провел меня сквозь вестибюль с миноискателями, даже не проверив, нет ли в моем арбузе мины для уничтожения товарища Алиева. Усач арбуза не боялся. Арбузы, наверное, проверили еще до продажи, прямо на бахче.

С братским Азербайджаном у меня было не много общего, а сейчас ощущение отчужденности усилилось до предела, укладываясь в универсальную формулу: «Ну их на фиг!» Я вошел в номер, разрезал арбуз, надкусил сочный ломоть и понял, что не хочу здесь жить. Снял телефонную трубку, позвонил в Тбилиси и, шамкая ртом, полным арбузной мякоти, сказал своему другу Джансугу Чарквиани, что устал от партийно-мусульманского гостеприимства. «Быстро беги к нам! – возопил Джансуг. – Ты там с ума сойдешь! У нас завтра пленум ЦК, Эдуард обрадуется!»

Чарквиани называл Эдуардами только двоих: нашего общего друга, пилота и замечательного тамаду по фамилии Кухалейшвили, и руководителя грузинских коммунистов по фамилии Шеварднадзе. Первого он звал по имени всегда, а второго только заочно. Не выяснив, о каком конкретно Эдуарде идет речь, я зато уяснил, что на декаде мне надоело. Наверное, Баку – хороший город, но слишком он отличается от других моих любимых городов и от моих представлений о местах, где можно быть счастливым. Это мое личное: Есенин, к примеру, был уверен, что лучше и гостеприимнее Баку ничего нет.

Я собрал вещи, прямо в вестибюле гостиницы купил билет на поезд в Тбилиси, заказал такси. Волоокий красавец на стуле в коридоре проводил меня медленным взглядом, но ничего не сказал. Может быть, он уже все знал, а может быть, было жарко и он не хотел утруждать себя разговором. А возможно, он ожидал, когда я уеду, чтобы доесть у меня в номере холодный арбуз.

Люди с миноискателями уже ушли из вестибюля гостиницы. Красавицы в национальных костюмах расставляли кувшины с цветами, особенно щедро вокруг портретов Брежнева и Алиева. Пора было сматываться.

Ночь в кавказском поезде, пропахшем чесноком, пылью и кислым вином, – и я в Тбилиси. Еще час, в который вошло короткое посещение духана с дегустацией молодого барашка, а также два тоста – за Грузию и за наших близких – и я на пленуме ЦК Компартии Грузии. Вернее, за кулисами театра, где пленум проходил. Много людей вокруг, много столов со стоящими на них бутылками белых и красных вин. Отдельно стоят когорты прозрачных чайных стаканов. На блюдах фрукты: все грызут яблоки, чокаются и галдят со вполне беспартийным видом. Шеварднадзе – в толпе, только его белая макушка плавает среди черных причесок. Обстановка деревенской свадьбы, а не пленума ЦК. «Эй, – кричит мне Шеварднадзе. – Выступи первым после перерыва!» – «О чем?» – «О чем угодно! Поздравь нас!» – «С чем?» – «С чем угодно…»

Мы отошли с Шеварднадзе чуть в сторону, и я вдруг сказал ему, до чего мне ужасно было в Баку, какова атмосфера диктатуры в соседней республике Закавказья. В принципе, при всех наших прекрасных отношениях, такого говорить не полагалось, но Шеварднадзе посерьезнел и ответил мне очень четко: «Понимаешь, сейчас многое решается. Многие хотят править людьми как прежде – палкой. Но я считаю, если ты наводишь порядок одной только силой, – рано или поздно сила восстанет против тебя. Сам видишь, я пробую руководить в Грузии по-другому. Мне надо, чтобы люди мне верили, потому что – или мы переменим систему отношений в этой стране, или все рухнет…» Это был первый монолог о перестройке, слышанный мною от официального руководителя, тем более что никакими перестройками тогда и не пахло.

Есть у меня и фотография, сделанная в тот же день, после моего выступления на пленуме, уже в кабинете у Шеварднадзе. Мы, твердо надеющиеся на перемены, глядим друг на друга, понимая, что так, как сейчас, больше быть не может.

Пройдет немного лет. Вначале Алиев возвысится над Шеварднадзе, окажется в Москве, как символ борьбы за кондовую коммунистическую идею. Шеварднадзе придет к настоящей своей роли уже при Горбачеве, когда Алиева «выдавят» из руководства. Шеварднадзе взойдет на стратегические высоты и «выдавит» с должности одного из самых твердокаменных советских чиновников, Андрея Андреевича Громыко…

Осенью 1988 года Шеварднадзе пригласит меня в Москве на свой день рождения, ему исполнится 60 лет. Мы чокнемся красным вином мукузани, и вдруг не я – Шеварднадзе вспомнит: «Мы с тобой не раз говорили, что все, мол, изменится, станет другим и принесет людям радость. Я рассуждал о том, как надо руководить, а как не надо. Если бы я вправду все знал! А то ведь каждый день ломаю себя по-прежнему, каждый день делаю все вопреки годам моего партийного учения и работы. Я все делаю не так, как меня учили и приучали всю жизнь!..»

– Но ведь получается! – бодро польстил я. – И не у Алиева!

Именинник улыбнулся и ничего не сказал. Он уже был министром иностранных дел и вел себя дипломатичнее, чем всегда. Впрочем, вскоре он откажется от министерских регалий, уйдет в оппозицию к Горбачеву, но и с Ельциным не сомкнется. Алиев же оседлает поднявшуюся волну национализма, возвратится в Азербайджан и снова двинется к власти, широко улыбаясь уже не России, а Турции. Шеварднадзе будет поддакивать антироссийским лозунгам из Тбилиси, энергично искать спонсорства у американцев, запретит официально цитировать собственное утверждение о том, что солнце для грузин восходит не на востоке, а на севере, из Москвы. Я уже не знаю, кто сегодня победил, кто взял реванш, а кто затаился.

Последний и решительный бой, о котором пели в партийной песне, превратился в беспрерывную схватку, будто в прежней очереди за водкой. Чиновники попыхтели немного, попугались чуть-чуть, но приложили все усилия, отучая нас от любви к государству, построенному у нас на родине. В общем, чиновникам тоже нелегко: одни из них толкают население к светлому будущему, другие – к светлому прошлому, а современность мы проскакиваем, как обычно. Они ее берегут для себя.

Мы склонны к мечтаниям, мы примериваем свои жизни к известным стандартам. Не могу себе представить, чтобы Михаил Сергеевич Горбачев хоть раз вообразил себя Владимиром Ильичом Лениным, при одном упоминании имени которого он в течение десятилетий вскакивал с места и подымал зал. Но, мне кажется, однажды он ощутил себя в шкуре простых людей из своего детства или поближе к Андрею Дмитриевичу Сахарову, вызволенному им из ссылки, – и задумался.