Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Увеличились эмиграционные потоки из страны. Но знаете, откуда, например, идет в Соединенные Штаты самая образованная эмиграция? Я думал, что от нас, но – ничего подобного! Из Африки! Люди, приезжающие оттуда учиться (а другим виз не дают), выучиваются и не хотят возвращаться в пославшие их государства, остаются в Америке. Там им придется несладко, но все равно никто не хочет возвращаться во власть чиновников, разворовывающих отечество под патриотический визг. Происходит это у африканцев или латиноамериканцев, но сколько обиженных наших соотечественников встречал я по свету!

Ах, как мы хорошо говорили! Какие замечательные песни, под какими хоругвями пели на площадях! Гласность, кстати, покончила с отечественным диссидентством, и эта потеря тоже стала весьма ощутимой: рецепты преобразования жизни вышли из подполья и превратились в нечто шумное и неинтересное. Наши прежние шепотные кухонные споры вначале выплеснулись в свежеизбранные парламенты, а затем и вовсе потеряли свой замечательный оппозиционный смысл. Мы стали собираться гораздо реже; вначале потому, что не все могли накрыть стол для гостей, а затем и разговаривать стало неинтересно. Кухонное политиканство, как еще одна подмена истинной политической жизни, тоже развратило нас. Мы читали вместо путешествий, пили, а не размышляли, чесали затылки, а не засучивали рукава. За годы советской власти народ потрепался досыта, но никакого действенного подполья так и не создал. Даже в самые подлые времена сажали не за дела, а за слова; за порочащие высших чиновников разговорчики. Пар ушел в свисток. Многие, даже гости страны, отвыкли от нормальной работы. Помню, как корреспондент «Нью-Йорк таймс» Билл Келлер разочарованно рассказывал мне о встрече академика Сахарова, возвратившегося из ссылки: «Пришли мы на вокзал – никто не мешает. Расчехлили камеры – пожалуйста! Начали спрашивать про узников совести – ради бога! Неинтересно…» Едва ли не все вокруг за многие десятилетия привыкли скрипеть, жаловаться, приспособились быть жертвами, но от хозяйского взгляда на собственную жизнь отвыкли.

Помню, как в 1991 году в московской квартире у поэта Евтушенко состоялся званый раут с присутствием самых разных людей – от актрисы с только что обретенной скандальной славой Натальи Негоды до бывшего члена коммунистического политбюро Александра Яковлева. Были еще неведомо как забредший бургомистр Берлина плюс несколько публицистов из непримиримых газет. На столе были озера выпивки и горы закуски, но все как-то сразу почувствовали, что главное – доверительность запрещенных бесед – ушло.

Берлинский бургомистр немного пожаловался на бывших гэдээровцев, которые недостаточно динамичны и все хотят получить задаром. Мы повздыхали о своей собственной пассивности. Порассуждали о сказочном герое, который не слезает с печи, мечтая о золотой рыбке. Еще немного пофантазировали, чуть-чуть поругали власть, некоторые представители которой были здесь же. Шел пятый год перестройки, а семьдесят предшествовавших лет лежали на наших плечах грудой, из-под которой нам еще предстоит выползать…

Году в восемьдесят восьмом я пришел к председателю КГБ Виктору Чебрикову с просьбой об интервью. У меня была мечта о параллельных интервью – с Чебриковым и тогдашним директором американского ЦРУ Уэбстером. Хотелось задать им порознь одинаковые вопросы. О том, как подбираются кадры, как формируются бюджеты. Могло бы получиться интересно. Но Чебриков сказал, что он готовится к уходу на пенсию, поэтому интервью с ним бессмысленно. Вдруг председатель КГБ сделался задумчив и буркнул:

– Для меня все. Ухожу. Знаешь, сколько я сделал для страны? Кем только я не был: на фронте воевал, в обкоме служил, и вот здесь… А теперь? Вот у тебя есть дача, а у меня нет. У тебя есть автомобиль, а у меня нет. Я полностью зависим…

У меня вертелось на языке: «Зато вы, генерал, все знаете про мои дачу с автомобилем. Зато вы пересажали множество диссидентов, Сахарова из Москвы выслали, при вас расцвела судебная психиатрия. У вас много такого, чего не только у меня – ни у кого нет».

Но я ничего этого не сказал. Бог с ним.

Сегодня, когда каждый ребенок знает, что подслушивают, подглядывают и прослеживают кого угодно, многие прежние поводы для удивления отпали сами собой. Человек в нынешнем мире обязан ощущать себя объектом постоянной слежки, если не хочет вляпаться во что-нибудь нежелательное. Я обо всем этом в подробностях узнал не сразу и, помню, какое-то время даже воображал некоего угрюмого господина, который аккуратно собирает потайные бумажки и подшивает их в мое личное дело. Господин этот не пропускал никаких подробностей. Когда меня утверждали редактором «Огонька» и я еще немного сопротивлялся, Егор Лигачев, самый главный начальник над партийными кадрами, спросил у меня, что это я так кочевряжусь. «Гипертония, – ответил я, – очень высокое давление, головные боли!» – «Не морочьте голову, – сказал мне Егор Кузьмич. – Давление у вас прыгает не чаще чем раз в год. Знаю, знаю…»

Чиновники, управляющие страной, всегда должны знать все подробности, и они их знают. Можно путаться в главном. Но подробности эти ребята знают, умеют вызнавать. Я представлял себе, как мой лечащий врач, забыв обо всех на свете гиппократовых клятвах, строчит справку о моем состоянии здоровья неведомо для кого. Как многие, кто про меня что-нибудь знает, пишут-пишут, высунув от усердия красные языки. Чиновная власть ввернула меня колесиком в некий механизм, и я вертелся в нем даже тогда, когда твердо был убежден в собственной независимости. Один коллега-писатель сказал мне, что чувствует себя камешком речной гальки, попавшим в ковш экскаватора и замешенным в бетонную массу. Конечно, неплохо бы продолжать валяться на берегу, будучи этим камешком, но то, что ты неотъемлемой составной частью вошел в стену и тебя не так легко выковырять оттуда, могло дать парадоксальное ощущение силы. Впрочем, чиновничья стена-то знала, что если надо – и выковыряют, и к стене прислонят. Она ни к кому не относилась на равных – только лишь сверху вниз – и даже не пробовала этого скрывать.

Время от времени, попадаясь на бдительные очи кому-нибудь из хозяев жизни – то ли перед поездкой за рубеж, то ли еще в какой-нибудь роковой момент, – можно было услышать: «Да, был случай – ваш отец перед самой войной вляпался в одно дельце…» или «Да не рассказывайте вы таких анекдотов, как вчера на именинах! Могут и наказать за это…». Вам постоянно давали понять, что все про вас известно – и про друзей, и про родителей, и про остальную жизнь. Это было в порядке вещей.

Ах, до чего же хотелось узнать время от времени заветный телефончик такого всезнайки и позвонить ему, поспрашивать про секреты; узнать, почему выездное дело так долго решается или почему сняты стихи прямо из номера. Но поступать так ни в коем случае было нельзя, потому что ласковый всезнайка пришел бы немедленно и помог бы, но после окрутил бы тебя ниточками лжи в неподвижный кокон, из которого еще неизвестно, какая бабочка вылетит.