Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Забегая вперед, скажу, что книга вышла несколькими изданиями на латышском, на таджикском, на русском, а в урезанном виде – и на украинском. Книгу переводили на иностранные языки, о ней много писали. Всех поражало, что каждая глава разделена пополам и у каждой половины другой автор – Зиедонис или я. Увиденное нами не совпадало даже в деталях, и, возможно, поэтому рассказ получился достаточно увлекательным. Мы с Имантом радовались нашей с ним непохожести, нашему умению оставаться самими собой где угодно, на все глядеть собственными глазами! Мы были и остались близкими друзьями, но ели по-разному, спали каждый по-своему, по-разному воспринимали одинаковые события. Чиновничья машина не сумела всадить одинаковые мозги в наши непохожие головы. Лишь однажды наша реакция была симметричной. Это когда в предгорье Памира к нам пристал некий человечек, представившийся украинской фамилией Юрченко. Этакий бодрячок в светлом летнем костюме и шляпе из синтетики. «Слава Бандере!» – сказал мне человечек заговорщически, и я сразу подумал, что он или из сумасшедшего дома, или из КГБ. Никто другой не мог приветствовать меня таким образом.

В багажнике «Волги» у моего землячка нашлись две бутылки водки, охотничье ружье и много других полезных вещей. Имант, который спиртного терпеть не мог, в ужасе убежал поближе к раскаленным рыжим камням предгорья, а я честно глушил водку на жаре, закусывал фиолетовым таджикским луком и слушал незваного собеседника, проклинавшего советскую власть и во всю глотку оравшего, что он мечтает помогать всем, кто эту власть тоже не любит.

– Ребята. – Юрченко снизил голос до шепота. – Скажите честно, что вы здесь делаете? Я же свой. Байки о книге оставьте маленьким детям. Скажите мне правду!

– Правду? – со страшным латышским акцентом проскрипел подошедший Имант. Акцент делал его похожим на иностранца, а потому еще более подозрительным.

– Правду? – переспросил и я. – Если на самом деле, то мы хотим смыться в Афганистан!..

Конечно же, надо было действительно сойти с ума или быть провокатором, чтобы поверить: два нормально развитых европейца приехали сюда, дабы рвануть в один из самых отсталых закоулков планеты. Юрченко поверил. Он тут же начал совать мне ружье, объясняя, каким патроном надо его заряжать, чтобы уложить пограничника с первого выстрела. Патроны он дарил мне вместе с ружьем. Затем Юрченко выхватил у Иманта записную книжку и нарисовал в ней секретный, только ему, Юрченко, известный, ход через афганистанский кордон. Он вычерчивал в блокноте схемы пограничных постов, диктовал адреса доверенных людей на той стороне. Похоже было, что сам он не идиот, но в его конторе нас с Имантом точно держат за идиотов.

Юрченко впрыгнул в свою «Волгу» и умчался. Мы вразвалочку, не спеша, возвратились в гостиницу. Когда отперли номер, то увидели, что все в нем перевернуто вверх дном, а записи и фотопленки исчезли. Никогда за всю поездку не был я в таком отчаянии: записи ведь у каждого были свои, личные. Да и фото…

Мы позвонили в столицу Таджикистана, Душанбе, и к нам немедленно примчался Мумин Каноат, наш товарищ, секретарь тамошнего Союза писателей. Он кому-то звонил, затем оставил нас в номере и умчался, воротясь часа через два с ворохом проявленных фотопленок и с записными книжками. Вздохнул: «Им в помощь с Украины даже специального человека прислали! Тут уже группа создана для вашей разработки!» Мы немедленно возвратились в Душанбе и там пообедали, даже Имант выпил рюмку. У нас был свой круг, у любопытных ребят из конторы – свой. Мы пожелали, чтобы и дальше эти круги не пересекались взаимно.

Простая она была, но в то же время и напряженная, жизнь у чиновников, прихвативших страну. Они жили отдельно, они ели отдельно, болели и лечились отдельно, они умирали отдельно, и их хоронили на отдельных кладбищах. На Валдае, в санатории для начальства, медицинские сестры показывают по секрету один заветный унитаз. «Вот здесь, – говорят они, – умер Андрей Александрович Жданов, один из самых близких к Сталину членов его политбюро. Поел, пошел в туалет. Сел, напрягся и в одночасье помер…» Они это не в осуждение рассказывали – просто жизнь у их клиентов такая: поруководил, пожрал, напрягся и помер. А как проживешь без напряжения при такой работе?

Поздней осенью я улетал из московского международного аэропорта Шереметьево-2. Под моросящим дождиком на улице толпились люди: в аэропорт впускали только с билетами – какая-то новая чиновничья фантазия. Но внутри толчеи не было, и можно было узнать и увидеть людей, которых я иначе и не заметил бы. Знакомый драматург помахал мне рукой.

– Странно, – сказал он. – Мы всю жизнь любили одних женщин, а писали про других, ни одной пьесы у меня нет про любимую женщину. Я всегда мечтал побывать в одних местах, а приходилось ездить в другие. Нам показывали кино про чьи-то фантазии и уверяли, что это она и есть – твоя и моя мечта. Мы жили как в зале ожидания: проходили поезда, там была другая жизнь, а нам объясняли, что наша все равно лучше. А затем все спуталось окончательно и пришла боль – такая острая!

– Боль накапливалась, – сказал я.

– Не знаю, – ответил драматург. – Все герои моих пьес ушли куда-то, а я жду, когда возвратятся те, кого я любил, и те, кто любил меня…

Он говорил как писал: непонятно и многозначительно. В огромном зале ожидания все это приобретало неожиданный смысл. А может быть, и нет единственного смысла во всем сразу?

Вы представить себе не можете, сколько информации вокруг нас и как она сортируется, по скольким каналам! Было время, когда у нас в стране можно было публиковать лишь положительную информацию про нашу жизнь, при этом принципиально нельзя было никого из нас ни с кем из-за бугра сравнивать, потому что мы изначально были лучше всех. Интересная подробность: цензорская зарплата всегда была выше зарплаты любого из главных редакторов. Чиновничья держава знала, что новости – это важное средство промывания мозгов и тот, кто работает фильтром на потоке этих новостей, куда главнее всех, кто формально подписывает страницы с новостями (уже после всех положенных фильтров).

В Америке, кстати, плохие новости в газете всегда ценились выше хороших. Дело в том, что хорошие новости разовы, у них нет развития, а плохие можно прослеживать, они изменяются в ту или иную сторону, живут своей странной жизнью. Люди, читающие газеты, этим интересуются, хотят знать, откуда приходят сведения о заметных событиях и как они развиваются. Я всегда любил спрашивать у своих студентов в университете города Бостона, откуда они узнают новости. Из газет, радио, телевидения? Отвечали мне разное, но некоторые говорили откровенно, что большинство важных новостей узнают исключительно друг от друга. По американской же статистике, среди молодежи вообще больше половины всей информации разносится устно, «из уст в уши». Даже у них, при огромной системе легальной информации, традиция устного информативного общения столь сильна. А мы-то годами жили, в основном полагаясь на слухи, чаще всего воспринимая легальные каналы новостей как милую властям болтовню. Обмен устными сведениями был знаком доверия; в «Огоньке» мой заместитель, Владимир Николаев, заходил каждое утро лишь для того, чтобы пересказать новости, которых он наслушался по «голосам». А затем приходил суровый мужик в униформе с желтым кожаным портфелем и с револьвером в такой же желтой кобуре на боку. Он отпирал портфель и выдавал мне под расписку распечатки всех передач «голосов» за вчерашний день. Так что я мог сверить сведения, полученные от заместителя, и сравнить уровни доверия ко мне из двух разных источников.