Виталий Коротич - От первого лица [litres]

В Союз писателей Украины из Киевского горкома партии перебросили работать ответственным секретарем чиновника по имени Иван Солдатенко. «Долго ты еще будешь ломаться? – с партийной прямотой спросил он. – Вот вел бы себя, как Ваня Драч [6] Когда-то мы с Драчем стартовали в литературу синхронно, у нас книги выходили одновременно, мы дружили и по-холостяцки, и семьями. Иногда Драч бывал мне странен, и только со временем я понял, насколько он не может прижиться в таком городе, в таком окружении, и все его попытки сблизиться со средой выглядят подчас неуклюже. Мы ссорились, мирились (я хотел удалить из книги все, что написано про Ивана дальше, но сразу подумал, что это ведь было так, это слепок времени). Иван Драч мучился до самого падения советской власти и только тогда вдруг ощутил себя в своей среде. Он был националистом, не воинственным, вовсе не шумным подзаборным бандеровцем, которых развелось сейчас без счета. Нет, он экзальтированно любил Украину, кричал об этом на каждом шагу, он принял идеологию национализма, как долгожданное спасение от фальши. Мы снова подружились, и я, не приемля национализма, принимал Драча таким искренним, каким он стал в его любви к родине – болезненной и очень искренней любви… , и вся жизнь пошла бы иначе. Чистеньким хочешь быть?» Ну, на Ваню я не тянул, это был не мой тип, действовал он довольно традиционно, без поэтической выдумки. Драч писал покаянные письма в ЦК примерно раз в один-два месяца, прекрасно усвоив, что в чиновничьем мире все это интеллигентское чистоплюйство ни к чему. Его личный маятник раскачивался между поступками, приятными национальным вольнодумцам, и поступками, приятными цековским борцам против всех этих вольнодумств. Система обожала послушных грешников с рабоче-крестьянскими биографиями. Таких людей повсюду в стране, в том числе в украинских творческих организациях, было навалом. Они деловито любили народ, спорили о его судьбе. Как правило, этот национализм был деловит и труслив, постоянно разыскивая ту щелочку между вольтерьянством и приспособленчеством, сквозь которую можно было проскочить во вкусную жизнь. Честолюбивый, неглупый человек без особенных принципов чувствовал себя в чиновничьем мире лучше всего. Поэт Борис Олейник (Горбачев позже сделает его одним из руководителей первого свободно избранного советского парламента, а еще чуть позже Олейник напишет про него книгу, где проследит связи бывшего генсека с нечистой силой) рассказывал мне, как Драч душил его (натурально, ладонями за горло) в поезде Киев – Москва, требуя всесоюзной Госпремии (Борис был членом премиального комитета). Такие, как Драч, хорошо знали цену советской нестабильности и в те еще времена настаивали, чтобы с ними всегда производили немедленный расчет. Иван писал прошения в ЦК, требуя премий, и получал премии. Он посылал книги со влюбленными посвящениями партийному вождю Украины Щербицкому, и книги эти с письмами поучающе показывали многим (Гончар рассказывал мне, что даже его однажды поучали такой книгой). Советские баре ведь были публикой не шибко изысканной, они не предъявляли своим подельникам высоких стандартов и хотели лишь, чтобы те были с ними не очень задиристы.

Жизнь сотен прирученных интеллигентов была трагична по многим параметрам, не только в смысле морали. Одно время ставка делалась на выходцев из деревни, как на более послушную, более беззащитную часть населения. Многих этих людей пригнали в город неустроенность и послевоенный голод. Но в городе они чувствовали себя неуютно, вспоминали о родимых завалинках, искали заступников и готовы были служить любому. Изувеченные системой жизнь и ее мораль прощали многое; люди эти были трагически уязвимы, как поэт Иван Драч, о котором я рассказал. Ломали ведь и талантливых; человеческая талантливость, не дисциплинированная моралью, может взрываться, как фугасная бомба. Выстроена была целая схема, в которой разместились сотни бесприютных, обозленных людей из деревни. Когда-то бездомные горожане сгоняли их с земли, заталкивали в колхозы. Теперь селяне толпились в непонятных и ненавистных им городах, не находя здесь душевного пристанища и не ощущая моральных обязательств перед всем этим вавилонским муравейником, где они оказались не по собственному вольному выбору. Чиновничья власть во многом втягивала этих людей в себя и вообще использовала их как могла. Немудрено, что это было процессом всеобщим, не только украинским или грузинским. И в России уже свергнутая большевистская власть именно «деревенщиков» легче других рекрутировала в ряды сторонников своего реванша. Люди эти терялись в атмосфере интеллигентских дискуссий, тянулись к силе…

…В конце августа 1971 года у меня погиб сын. Умница, отличник, он уже заканчивал школу и погиб у нас во дворе, под окнами, коснувшись оголенного электрического провода.

Тогда мне было очень трудно выжить. Тут-то чиновничья братия и решила достать меня, проучить за непослушание, городскую привычку к независимости. В общем, меня крепко шарахнули по темечку. В довольно жлобской по содержанию, но напрямую связанной с властью газете «Литературная Украина» появилась статья, огромная, на целую полосу, под заголовком «Кого воспевает поэт?». Мне и так не очень хотелось жить, а эта газета добивала, наотмашь, без жалости.

Подписал статью доцент Киевского университета, профессиональный стукач с Западной Украины, который регулярно писал всякие гадости про тамошних националистов. Фамилия у стукача была как репутация: Дубина. Чего только он не понаписал! Ухватив, к примеру, строку из моих военных стихов: «Падают сбитые «мессершмитты», железные ангелы их религии», Дубина обвинил меня в том, что я называю фашистов ангелами. Вся статья была такая; выждали – и достали. Редактором газеты был человек с военной фамилией Хорунжий, над которым и я, и еще несколько городских киевских остряков любили позабавиться, а он копил-копил свои обиды к доносу, он всегда так делал. Когда-то я назвал его доносчиком на собрании, так этот Хорунжий вскочил и заорал, что это его партийный долг – бороться с врагами, и он не позволит…

Они и не позволили.

На Украине никто в мои защитники не спешил; здесь и не таких рвали при всеобщем молчании. Кстати, ситуация такая могла повториться где угодно; и действующие лица по типичности были бы теми же. Помню, как примерно тогда же Станислав Куняев обрушился на Евтушенко с Вознесенским в Москве. Украинская поэтическая заводь не шелохнулась. Только что упоминавшийся Ваня Драч как раз выступал в университетской литературной студии вместе с этим самым Дубиной, и они в унисон разглагольствовали, какие на Украине вишни цветут и сколь наша поэзия благоуханна. Как им хорошо было рассуждать о вечности, это ведь была ИХ жизнь…