Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Новости выдавались послойно; некий верховный чиновник расписывал, кому что положено знать. Время от времени мне приносили даже книги, переведенные на русский язык нелегально и выпущенные тиражами в двести-триста экземпляров. Их рассылали по особому списку. Когда считалось, что мне надо знать об этом, я получал такую книгу, которую надо было прочесть и возвратить в течение месяца. Честно говоря, я их читал не все…

Я уже говорил, что многое в нашей жизни было суррогатным. Мы много читали, но только до тех пор, пока нам запрещали путешествовать. Безнадежность реальной жизни порождала жизнь параллельную. Если бы наши границы не охранялись с такой шизофренической одержимостью, бывший Союз мог бы стать главным потребителем наркотиков. Обществу были постоянно нужны новые галлюциногены, поскольку марксистские галлюцинации всем осточертели. Страна была огромным подпольем, хоть многие в ней этого не понимали. Это было не сражающееся подполье. Это было как американские нелегальные бары во время антиалкогольных законов. В то же самое время любая неофициальная новость, если она того стоила, облетала страну со скоростью небывалой. Система параллельной жизни выработала свою информационную службу, свою систему взаимопомощи и даже систему книгообмена. Я мог получить нужный мне том сочинений Николая Гумилева или воспоминаний Надежды Мандельштам в течение суток. Я знал, как сообщить моим американским друзьям о своих проблемах. Все это было вроде бы несерьезно и в то же время до чрезвычайности серьезно.

Мои американские студенты никогда не могли понять, почему при такой мощной системе подавления, которой владел Советский Союз, при таком малом количестве протестующих, при полном отсутствии организованной политической оппозиции антикоммунистические изменения оказались столь стремительны и успешны. «Была ли у вас оппозиционная печать?» – спрашивали у меня. Я показывал им изданный в Америке же сборник советских политических анекдотов. «Где вы это обсуждали?» – поинтересовался самый дотошный студент. «На кухнях, мой дорогой, на кухнях», – ответил я. В начале девяностых университет штата Флорида выпустил антологию политически двусмысленных произведений советской литературы. Огромная книга с десятками стихов (в том числе и моих) и отрывков из прозы, но с задумчивыми учеными толкованиями к каждой строке наших шкодливых писаний.

Кухонное общение описано многими, но мало кто из «не своих» принимал в нем участие сам. У американцев есть целые книги, написанные хорошими знатоками России, такими, как Гедрик Смит или Роберт Кайзер, где делаются бесконечные попытки оценить российскую жизнь по американским стандартам. Это бесполезно, только у Михалкова в «Сибирском цирюльнике» все россияне разговаривают так, чтобы американцам было понятнее. На самом же деле ни один заграничный гость ничего не понимал у нас. Надо было здесь родиться и вырасти, чтобы понять правила, по которым люди стягиваются в тот или иной дом, тщательно выясняют, кто может появиться новенький (не стукач ли?), и разговаривают вроде бы о несущественном. Чиновничья власть в стране давно уже не имела никакой политической окраски, она была просто аппаратом подавления всех, кто мешал новым барам жить так, как они хотели. Поэтому мы стали страной конспираторов, и у чиновников была своя, другая конспирация, на уровне которой они шушукались о своих проблемах. В одной комнате могли существовать по два-три заговора. Везде люди давно уже поделились на «мы» и «они», на «ваших» и «наших». В гости ходили внутри своего круга; было очень мало открытых домов и вообще мест, где жаловали всех приходящих. Местами широкодоступными, а значит, и потенциально опасными бывали мастерские художников. Помню, поэтесса Юнна Мориц жаловалась мне, что никогда нельзя знать, кто там собирается. Однажды – она с содроганием изложила мне этот факт из очередного собрания в мастерской у скульптора Сидура – во время собрания, в разгар трепа, встал и вышел никому не знакомый человек. Юнне было поручено выяснить, кто это и откуда. Она догнала ушедшего у станции метро и прямо задала вопрос. Ответ был столь же прям: «Из КГБ я. Ходит к вам кто попало, вот и поручили мне поприсутствовать. Но ничего особенного у вас, неинтересно – так, болтовня…» Насчет этого он был прав: по мере убывания страха прибывала атмосфера этакого свободного трепа, больше ничего. Люди собирались, чтобы просто побыть среди своих. Пожалуй, это были некие зачатки клубной жизни в тоталитарной стране. Я всегда знал, например, что дома у поэта Роберта Рождественского можно встретить кого угодно, но это будут люди примерно одного круга. Врачи, теледикторы, композиторы, эстрадные певцы – все могли рассчитывать на рюмку водки и на атмосферу открытого, добродушного русского дома. У Евгения Евтушенко выбор гостей бывал еще случайнее, и над всем царил хозяин дома, постоянно переполненный комплексами и занятый процессом самоутверждения, много рассказывающий о себе самом. У себя дома, например, я вообще не терпел многих гостей сразу и не поощрял незваных посетителей. Но время от времени собирались и у меня…

В Киеве я вообще избегал массовых сходок – там все было пронизано атмосферой доноса. Помню, как я жалел однажды уже упоминавшегося здесь Ивана Драча. На поминках по поэту Пидпалому он сказал, что есть у нас люди, заказывающие себе на десерт рагу из соловьиных языков. Все. Сплошная метафора. Но старому стукачу Владимиру Вильному этого было достаточно для доноса, и по совпадению меня пропесочивали на том же партбюро, что и Ваню. Как он рыдал, умоляя не изгонять его из славных рядов! А ведь сам виноват – не болтай где попало! Я на том заседании схлопотал свой выговор и помню, как уже уходил, а Драч все умолял объявить ему что-нибудь понезаметнее, очень он боялся этих ребят…

Московские сборища бывали свободнее. Компании смещались иногда в полном составе то в Дом актера, то в Дом журналиста, то к архитекторам. В клубном ресторане Дома писателей все тоже группировались по интересам. Заходя, каждый оглядывал зал: где свои. Официанты знали состав многих команд наизусть и зачастую предупреждали: «Ваши – на веранде». Было и в Киеве писательское кафе, но – единственное, маленькое и скучное. Там разве что можно было напиться, но надо было держать язык за зубами, чтобы чего не сболтнуть и завтра не оказаться в объятиях бдительного парткома. Разговаривать в «Энее» было все равно что исповедоваться в трамвае.

Но начальство, главных чиновников, все равно ругали везде – несмотря ни на что. Уровни претензий были при этом самые разные. Одним желалось поругать власть за неснижение цен на водку, другим – за невыпуск через границу, третьим – за низкие гонорары. Главной проблемой правящего чиновничества давно уже стало убывание страха и то, что ничего не приходило ему взамен. Страна давно уже стала скопищем недовольных. Ее власть поносили не только диссиденты, прорвавшиеся в океан заграничных радиоволн. В минуту откровенности у каждого находился собственный круг претензий, общество становилось нежизнеспособным, потому что чиновники уже и не пробовали удовлетворять претензии самых разных групп населения. Они все больше сосредоточивались на себе, но даже взобравшиеся на вершину власти чинуши уже и сами не очень радовались. Они были все больше похожи на жадного студента, приехавшего из деревни, который, чтобы ни с кем не делиться, жрет сало, накрывшись с головой одеялом. Поэтому даже тогда, когда перестройка приобрела характер катастрофический, люди не прониклись верой к давно привычной державной шпане, лишь меняющей таблички на своих кабинетах. Я упоминал уже о великой разнице между такими понятиями, как родина и государство. Любя свою родину или сочувствуя ей, люди все глубже презирали воплощающих государственную власть сытых чиновников. Причем это, может быть, первый всемирный процесс, в который мы полноценно влились после долгих лет изоляции.