Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Время шло, и в Россию никто, кроме родственников, меня не звал. Это облегчало продление американских контрактов – почему бы и нет? Более того, я видел, как меняются в России отношения с государством, становясь куда более дергаными и бесцеремонными (на американском фоне все это ощущалось очень остро). Менялась и пресса, становясь во многих случаях болтливой без удержу, теряя свои авторитет и влияние. Я продолжал работать в Бостоне; мои умения в Америке оказывались постоянно нужны. Выступал по радио, телевидению, начал вести колонки в газетах – и в англоязычных, и в самой большой из русских. Солидная «Бостон глоб» предложила уступить им преимущественные права на публикацию моих статей. Из России мне если и звонили, то исключительно из дому. Когда я поговорил об этом с другими соотечественниками, работавшими в Америке, многие из них искренне рассмеялись. «Никто никому там сегодня не нужен», – было самым мягким из определений. Перед многими официальными зданиями в Бостоне висели на флагштоках черные вымпелы с белым кругом и мужским скорбным профилем в этом круге. Это значило, что то ли военнопленный, то ли заложник, то ли еще кто-то ушел отсюда служить отечеству и пока не вернулся. Страна ищет его, вымпела не снимут, пока процесс не закончится. В газетах я одновременно читал о том, как Америка посылает целый флот к чьему-нибудь берегу, если там удерживают американца, и как Россия никого не ищет – ни живых, ни мертвых. Правящая бюрократия, как стареющая кокетка, в основном занималась сама собой, не злоупотребляя выяснением своих отношений с собственным населением.

Я исправно платил американские налоги, а того, что оставалось, хватало на нормальную жизнь семьи. В Москве родные привыкали к новым политическим забавникам-кудесникам и новым порядкам. Я заплатил приличную сумму денег за операцию, сделанную маме в клинике профессора Федорова; не будь американских заработков, мама бы ослепла. В Бостоне мое жилье понемногу обрастало кругами американских коллег и знакомых, я скучал по Москве, прозванивая кучу денег на трансатлантическом телефоне, и все больше убеждался, что мой временный выбор оказался верным. Позже поэт, мой московский приятель, которого я встретил в Америке и спросил, почему же он здесь, ответил: «А там есть для меня место? Меня там ждут? Ошибаешься…» Возможно, в России мне надо было бы и поактивнее предлагаться, рассказывать, чего я достиг в Америке и чему научился. Но зачем? Все равно моя страна не собиралась нести ровным счетом никаких обязательств в отношении меня и моей семьи (жене и мне начислили стандартные издевательские трехсотрублевые пенсии, пожелав экономно пользоваться ими для благополучной жизни). Мой друг поэт Роберт Рождественский переехал с семьей на переделкинскую дачу, сдавая московскую квартиру внаем: там же, в дачном поселке, он умер и похоронен. Знакомые интеллигенты продавали книги и вещи, чтобы прокормиться. А тем временем я стал в Бостоне полным профессором, меня избрали в одну из американских академий. Предоставили, как «выдающемуся специалисту», вид на жительство, создали все условия для работы. Из Москвы иногда брали коротенькие интервью, бывшая комсомольская газета в нервном комментарии осудила мое непатриотичное американское бытие, одна из суперпатриотических газет пофантазировала насчет того, какие у меня в Америке особняки (я арендовал двухкомнатную квартиру в центре Бостона все эти семь лет и никогда не имел собственности в Америке). Интересно, что суровый комсомольский корреспондент предварительно справился у меня, нельзя ли ему подзаработать в Бостоне. Московские друзья моего образа жизни и мыслей не осуждали, а иные даже завидовали (один известный поэт прислал письмо: «Плохо, что ты не рядом, но, может быть, еще хуже было бы видеть тебя, бедствующего, как я…»).

Америка довела до абсолюта свое умение воспринимать людей, так сказать, по делу. Даже бедных. Я не раз поражался точности, с которой здесь выстроена так называемая «страховочная сеть», та самая, в которую мечтают прыгнуть многие эмигранты из России. Строить ее начали давно, в самые трудные годы депрессии, но президент Ф. Д. Рузвельт объявил такое строительство национальным приоритетом. Я не раз размышлял, почему не у нас, а именно в странах с рыночной экономикой реализовалась болтливая коммунистическая мечта о социальной справедливости. Не у нас, а у них, буржуев распроклятых, бедные начали по закону, а не за особое послушание или происхождение, получать пособия, дешевые квартиры, скидки на обучение и медицинскую помощь. Не буду угнетать вас потоками цифр, но при определенно бедняцком уровне жизни (скажем, тысяча долларов в месяц), отсутствии сбережений, собственности и прочего ты можешь рассчитывать на одну из социальных программ и получить ее. Грубо говоря, Америка относится к своим бедным, как к рэкетирам, и «отстегивает» им во имя собственного спокойствия все, что надо для достойной жизни, делится. Но зато она гарантирована, что никакой Ленин – Сталин – Анпилов в таких условиях не возникнет. Коммунизм и фашизм – болезни голодных людей. В мире уже научились помогать неустроенным, изводя такой помощью краснознаменную политическую заразу во многих странах. Но мир почти привык, что Россия – страна трогательно бедная с привычно прожорливыми устроителями государственных порядков, ей не до того. Что касается всех разговоров о рыночной экономике как панацее, так эта самая рыночная экономика – не только в Швеции со Швейцарией. Она и в Колумбии, и в республике Буркина-Фасо. С древних времен известны главные типы государственного устройства: монархия, аристократия, демократия. Но в России удивительно привыкли к их извращениям: монархическое единовластие подменяется тиранией, аристократия – денежной олигархией, а демократия, власть народа – охлократией, властью толпы. У демократического общества случаются несовершенные и даже плохие законы, но у тирании с охлократией их вообще нет – в этом-то и беда…

Я знал, что возвращусь в Россию, потому что мой дом и семья там. Что же, Соединенные Штаты – добры и щедры, но живу я в другом месте. Еще раз я понял это недавно, когда китаец, корреспондент пекинской газеты, пригласил меня в Москве на ужин. Мы выпили, вкусно закусили, а разговаривать было почти не о чем. Слишком разные жизни, и они почти нигде не пересекались. Мы учились по-разному, женились по-разному, по-разному обзаводились домами. Примерно так выглядят отношения с окружающими для россиянина в Америке. Выбор невелик – надо или погружаться в эмигрантскую среду, что ужасно, или оставаться в американской, торча из нее этаким милым чудиком, существующим вне здешних стандартов. Я бывал запросто во многих домах, сдружился с добрыми американскими семьями, принимал и принимаю их в Москве, но все равно это – общение на разных цивилизационных уровнях – здесь, в России, мне и труднее, и естественнее, и интереснее.