Виталий Коротич - От первого лица [litres]

И все равно обидно было, когда шереметьевский таможенник, узнав меня, спросил, надолго ли я в Москву. Когда я ответил, что насовсем, он пожал плечами: «Будь у меня ваши возможности, я бы ни за что не вернулся…» Это ведь таможенник, привратник государства…

Дома дети уже устроились, нашли свое место в том, что нынче называется привычным мне из Америки словом «бизнес»; жена с мамой откровенно тосковали, да и мне было неважно без них – один в течение семи лет… За год, загодя, я предупредил в университете, что собираюсь домой. Откровенно говоря, многие удивились, потому что мне недоставало всего трех лет для того, чтобы получить американскую пенсию. По сравнению с тем, что мне отвалило демократическое Российское государство, это было бы достойным денежным содержанием до конца жизни. Но я недотерпел. Впрочем, что-то и так накопилось, есть деловые предложения из разных стран, в случае чего – перебьюсь. Главное, что остались друзья, цела семья, круг близких людей вокруг меня сплотился и стал даже надежнее. Милые мои госчиновнички сделали в последнее время еще несколько вдохновенных попыток ограбить свое население, и меня в том числе. Постоянно ожидая от них чего-нибудь в этом духе, я все время уточняю свои способы подстраховок, обстоятельства самозащиты. Я возвращался к друзьям в недружелюбное государство. В Америке я немного расслабился. Ничего, подтянусь. Я искренне рад, что у меня с заокеанской страной остались самые добрые отношения на моем, академическом, писательском уровне. Много приятелей, несколько друзей. Вполне достаточно.

Зарубежный опыт помог мне увидеть себя и свое государство со стороны. Это очень важно, и я благодарен жизни за такую возможность. Я стал куда более независим от своего государства, узнал пределы такой независимости и сумел разместиться в них, возвратившись на родину. Вот и все. Просто и непросто. Мне кажется, нет здесь темы ни для хихиканья, ни для суетливых разоблачений. Вот такая жизнь. Я отвык от наших стандартов, но пожил среди других стандартов и других людей. Когда-то Наполеон говорил, что французам нужна не свобода, а равенство; всеобщее равенство перед законом. Кого-кого, а наполеонов в нынешней России навалом, но о равенстве мы понятия не имеем.

В 1987 году меня познакомили в Нью-Йорке с Татьяной Яковлевой. Легендарная парижская любовь Маяковского, она была по-прежнему красива и в свои девяносто лет. И еще – в ней чувствовалось то, что англичане зовут породой: как она двигалась, как протягивала руку для поцелуя, как глядела на собеседника… Познакомила меня с Яковлевой ее дочь, американская писательница Френсина Дю Плесси-Грей, с которой мы подружились несколько лет назад и с тех пор старались общаться при всякой возможности.

Я не считаю себя человеком очень уж маленьким, но рядом с Френсиной терялся, в ней было добрых метр девяносто, а с каблуками и того выше. Я часто подначивал свою знакомую: «Сделай рукой вот так! Ну точно, вылитый папа!» Огромная Френсина до седых волос сохранила способность краснеть; щеки ее тут же становились пунцовыми, и она начинала уверять меня, что никакая она не дочь Маяковского, а рождена от французского графа Дю Плесси, за которым ее красавица-мать однажды побывала замужем. Кроме того, Френсина родилась в 1933 году, а Маяковский застрелился за три года до этого.

Но я нахально изводил приятельницу, доказывая ей, что родства с поэтом стесняться не следует, а все остальное – дело житейское. Френсина покраснела еще раз и вдруг сказала: «Думаешь, ты первый, кто говорит мне об этом? Бродский приставал ко мне с такими же идеями и еще кто-то. Однажды я даже решила расспросить маму, мы с ней дружим и можем говорить обо всем. Мама холодно взглянула на меня и сказала: «Как можно, Френсина! Ты не представляешь, до чего скверно у Маяковского пахли ноги! Отвыкли они в России мыться, что ли?..» Я хорошо знаю маму, для нее этот барьер был неодолим, она могла пойти в постель только с мужчиной хорошо воспитанным, элегантным…» Френсина так и сказала – «пойти в постель», «go to bed», а не «переспать» или еще как-то. Я снова поглядел на старую леди Татьяну Яковлеву и подумал, скольких людей мы посмертно искупали в душистых шампунях и сколько ларчиков открывается по-житейски просто. «Господин Коротич, подойдите ко мне», – позвала старая леди, и я невольно оглядел себя, направляясь к ней.

4 марта 1998 года я шел в Бостоне по центральной улице, Бойлстон-стрит, и еще издали у подъезда большого банка увидел нищего с кларнетом. Этот нищий часто играл на улице, и я почти никогда не слушал его, но на этот раз мелодия показалась знакомой. Прислушался: нищий играл «Боже, царя храни». Он был очень стар и наверняка плохо видел; глядел поверх инструмента в пространство. Но, как все слепые и полуслепые люди, нищий выглядел мудрецом, погруженным в раздумья. На голове у него была мягкая фетровая шляпа – большая редкость в Америке. Я немного постоял, слушая, а затем сунул нищему доллар в консервную банку. Он кивнул и вдруг спросил по-русски: «Это «Боже, царя храни»? Я правильно играю?» Он опустил кларнет и повторил: «Это «Боже, царя храни»? Я почти не знаю русских слов. Я из Европы, из Франции. Один русский в детстве учил меня играть на кларнете и немного разговаривать». Старик поблагодарил за подаяние, поднес инструмент к губам и заиграл «Марсельезу». Почувствовав, что я ухожу, он еще раз оторвал кларнет от губ и громко сказал в пространство перед собой: «До свиданья, на прощанье!»

Это происходило на центральной улице Бостона в начале марта 1998 года. Пока я не завернул за угол, направляясь домой, меня сопровождала мелодия, слова которой у нас пели назло царскому гимну: «Отречемся от старого мира!» Теперь, когда в России одну песню прекратили петь, а ко второй никак слов не придумают, слушать кларнетиста было странно и даже больно.

Сколько бы я ни пытался сочинять книги про заграницу, у меня получается про нас с вами. Все американские главы этой книги – попытки увидеть свою собственную жизнь сквозь чужую. По-моему, это вообще один из лучших способов самопознания – разглядывать себя со стороны. И рассказ о себе – будто о постороннем: вот, мол, жил-был такой человек…

Шел я по городу Нью-Йорку в Колумбийский университет. Это движение в моем случае было как бы проныриванием сквозь социальные и национальные слои огромного города. Я начинал с 59-й улицы, где тогда жил, это окраина Центрального парка, самый центр Манхэттена. Затем постепенно приходилось погружаться в «латиноамериканские кварталы», населенные шумными выходцами из Центральной и Южной Америки, а после 100-й улицы вокруг увеличивалось количество черных лиц и отчетливо приходило ощущение чужой и не очень дружественной территории – черного Гарлема. Я уже приближался к Колумбийскому университету, расположенному в районе 120-й улицы, когда чернокожий подросток, во весь опор мчащийся по тротуару навстречу мне на дребезжащем велосипеде, оттопырил на ходу ступню и лягнул меня в голень. Я остановился, потому что было больно, а подросток притормозил, ожидая спектакля. «Зачем ты?» – спросил я у него. «Гы! – радостно осклабился юноша. – А чего? Хочешь, еще раз стукну?!» И так на меня пахнуло родимыми, домашними ароматами, что я грустно сказал на непонятном парню русском языке: «Жлоб ты, братец, вот что!» Велосипедист не понял и впал в минутное замешательство. Затем он радостно завопил: «Иностранец, ты!» – и покатил по тротуару, стукая встречных по голеням.