Виталий Коротич - От первого лица [litres]

На промерзшей кремлевской площади, пустой во время парламентского заседания, с которого мы оба ушли, мела поземка. Хромая, Яковлев шагал наискосок, и охранники, знавшие его в лицо, заученно козыряли. Так мы дотопали до старинного здания, где размещался горбачевский Президентский совет, поднялись на лифте, встроенном в архаические внутренности дома, дошли до двери с тяжелой медной доской, похожей на мемориальную: «Член Президентского совета А. Н. Яковлев».

– Вы ведь уже не член совета, – заметил я, – все пошло вверх ногами. Как вам, кстати, звонить теперь? Дайте мне новые номера телефонов…

– Погодите. – Яковлев тяжело опустился в кресло. – Вот выволокут нас вскоре расстреливать и поставят под одну стенку. Я вас увижу, вы – меня. – Он взмахнул рукой, продиктовал телефонные номера и вызвал буфетчицу с чаем. В кабинете был вечерний полумрак, горела одна только настольная лампа, и было так тоскливо, как только может быть тоскливо в Кремле в смутное время.

Хорошо помню этот вечер и наш долгий разговор ни о чем: назревали события, не запланированные авторами перестройки и гласности. Не хотелось нагнетать друг в друге тревогу и усиливать чувство своей беспомощности.

Яковлев был не похож на себя; он ведь, как правило, лучился силой. Он всегда знал, чего хочет, и знал, как добиться желаемого. Встречаясь с ним, я подпитывался его уверенностью и, пожалуй, именно Яковлеву обязан тем, что мой политический оптимизм сохранился дольше, чем реальность могла это позволить. По крайней мере, все второе полугодие 1990 года, с июля по декабрь, я во многом держался, глядя на Яковлева. Мой личный политический запал был исчерпан. Я как раз согласился быть старшим стипендиатом в Колумбийском университете Нью-Йорка и выкладывался, работая на два фронта – в «Огоньке» и за океаном. Одновременно я хлопотал за своих избирателей, выбивал для харьковчан квартиры, троллейбусы и телефонные номера, пытался растолковать им, что это за безумные старухи из Львова машут желто-синим знаменем на центральной харьковской площади Тевелева. Иногда приходило ясное ощущение, что план жизни утрачен. И в такое-то время, как правило, звонил Яковлев, у которого все бывало ясно – и с планом, и с перспективой вообще.

Так он позвонил мне в 11 утра 11 июля 1990 года. Извинился, потому что у нас была запланирована встреча. Сказал, что вынужден идти на съезд партии и целый день проведет там, так что встреча не состоится.

– Зачем вам туда ходить? – спросил я. – Что-то не ясно?

– Мне очень важно, чтобы меня не внесли даже в списки по выборам ЦК партии. Надоело. Мне достаточно дел в Президентском совете.

– Надоело быть идеологом? – спросил я, и Яковлев засмеялся в ответ.

Этим смехом для меня завершилась целая эпоха. Я не знал и вряд ли когда-нибудь узнаю на российской чиновничьей должности человека таких образованности и ума, как у Яковлева. Система приподняла этого человека, но затем несколько раз пугалась и пробовала убрать его, потому что он был умней, чем ей требовалось. Это он, Яковлев, служил партии, был самым ее влиятельным идеологом после мракобеса Суслова, но он же попадал у нее в немилости жесточайшие. Это он, Яковлев, в 1987 году первым предложил, да еще и на политбюро, план разделения коммунистической партии на две организации; упразднив коррумпированную чиновничью машину КПСС, можно было приблизиться к парламентской демократии уже тогда.

Когда план этот был отвергнут, Яковлев не ушел. И не повторил слов лидера меньшевиков Мартова, который еще в 1908 году писал Аксельроду: «Я все больше считаю ошибкой самое номинальное участие В ЭТОЙ РАЗБОЙНИЧЬЕЙ ШАЙКЕ». Он остался социал-демократом в коммунистическом политбюро и почти до последнего вздоха партии так или иначе был причастен к ее идеологическим решениям. Бесспорно, что без Яковлева путь к бесцензурной прессе в России был бы куда извилистее.

Говорю все это, обремененный довольно большим опытом общения с идеологическими вождями. Кто только не ходил в моих воспитателях! Ни с одним из этих людей никогда не было интересно. Они возникали, как джинны из табачного дыма закрытых партийных совещаний, а затем их назначали послами или академиками, министрами или вообще кем угодно. Я уже упоминал о неглупом человеке Леониде Кравчуке, ставшем первым президентом независимой Украины, той самой, с независимостью которой он боролся всю предшествовавшую жизнь.

На Украине, вообще на местах, вдали от Москвы, в официальные идеологи выдвигали людей злых и, как правило, в чем-то ущербных. В Москве, впрочем, были такие же, но все-таки не на уровне палаческого рвения, а на уровне хоть каких-то решений – (Жданов, Суслов…). С последним из украинских идеологических секретарей ЦК я встретился уже в Москве, где он позаведовал отделом в ЦК, а до этого несколько лет побыл советским послом на Кубе (шутили: «КУБА – это Капто У Берегов Америки»; впрочем, незадолго до этого так же шутили с послом Катушевым). Я знал Капто с шестидесятых годов, когда он командовал украинским комсомолом. Надо отдать ему должное, Капто никогда не строил из себя задумчивого вождя. Он был из нового поколения партийной бюрократии, где многие уже не пыхтели огненным фанатизмом. Главное было – не донимать его просьбами, не беспокоить.

Чиновники брежневского разлива, как правило, не верили ни во что. Достаточно нахватанные, они поездили, поглядели на мир, и многие из них поняли ущербность системы, двинувшей их во власть. Но – тем свирепее отстаивали они в рамках системы самих себя. Принцип был один: не троньте меня – и я вас трогать не буду. Этих людей можно было склонить к поступкам лишь в том случае, если поступки не угрожали их личным безопасности и покою. Они ничего не знали по-настоящему, и поэтому чиновничья власть швыряла их с журналистских должностей на хозяйственные, с идеологии – на дипломатию. Сталинский тезис о человеке-винтике, которого мы вворачиваем куда надо, реализовывался вдохновенно. Знания были необязательны, а верность партийным догмам ценилась больше, чем знания.

Много раз я пытался понять, почему вокруг Горбачева на ключевых постах столько людей невыразительных, неопределенных, неброских. Особенно среди идеологов (за малыми исключениями, вроде того же Яковлева). То ли Горбачев собирался многое решать сам, то ли ему был нужен такой фон, чтобы получше выглядеть, то ли не он, а другие наставили вокруг него посредственностей, как забор, отделяющий лидера страны от правды о ней.

Забавно, что предпоследним идеологическим лидером партии, после Яковлева (последним был Александр Дзасохов, так и не повластвовавший, это уже был период полного распада), назначен был Вадим Медведев, человек угрюмый и обидчивый, переполненный комплексами, трудный в общении. В партийной иерархии Медведеву выделили место, которое когда-то занимал сталинско-хрущевско-брежневский идеолог Михаил Суслов. В стенах ЦК немедленно родилась кличка «суслик», намертво приставшая к Медведеву, сидящему в кабинетной норке, как в постоянной засаде. Я почти физически ощущал, как при разговоре в голове у Медведева щелкает догматический калибровочный механизм. Что бы собеседник ни произнес, это сверялось с раз и навсегда установленной шкалой догм и оценивалось исключительно по ней. Социализм, капитализм, коммунизм, абстракционизм – Медведеву все было ясно раз и навсегда. Когда, отвечая в июле 1990 года на вопросы делегатов XXVIII съезда партии, Медведев назвал «Огонек» журналом антипартийным, в этом тоже зазвенела железная верность догматическому сознанию. Для главного идеолога партии понятие партийности существовало в раз и навсегда запертой клетке: партийность и самостоятельность, партийность и свобода были для него антиподами. Ну откуда горбачевская кадровая система подгребла такого к себе?