Виталий Коротич - От первого лица [litres]

После этого был у него Колумбийский университет в Нью-Йорке, диссертации по мировой экономике, работа в Канаде. Не хочу идеализировать Александра Николаевича, но мне нравится, что в стране создалась обстановка, когда ИМЕННО ТАКОЙ мог оказаться у власти. Склоняя меня к редакторству в «Огоньке», он напомнил мне фразу, которую, возможно, говорил и себе: «Поборолись за чистоту – и довольно. Теперь надо не за чистоту бороться, а взять метлу и подметать». Помели…

11 июля 1990 года Яковлев проследил, чтобы не оказаться в политбюро, а в дальнейшем – чуть позже – расстался и с самой партией.

21 июля мы – первыми в Союзе – объявили, что «Огонек» отказывается впредь выполнять указания любых политических партий, существующих или намеренных возникнуть в стране. Включая коммунистическую, поскольку других в реальности еще не было. Собственно, о коммунистической партии и шла речь.

Еще лет через пять Александр Николаевич Яковлев, уже без должностей в руководстве, действующий в каких-то фондах и болеющий всеми бедами человечества одновременно, пришел ко мне домой, и мы крепко выпили. Мы трезво и нетрезво вспоминали все сделанное, и не было ощущения, что когда-нибудь нам надо было друг другу врать. Идеальная форма отношений…

В конце весны 1986 года в парижском Венсенском лесу французские сторонники мира устроили фестиваль. Они наприглашали людей отовсюду, и на столах, расставленных под тентами на зеленой траве, каждая национальная делегация разложила антивоенные альбомы, плакаты и книги. Пришло неожиданно много народу, и я, разгуливая между столами, видел, что все делегации бойко торгуют своим скарбом. Кроме советской.

Два сотрудника нашего посольства в Париже вывалили на скатерть пропагандистские плакаты и брошюры, предлагая собравшимся разобрать их задаром. Французы задаром ничего не брали, посольские даже уныло отошли в сторону. Тогда я решился на социальный эксперимент: купил две банки пива, выпил их и на каждую наклеил бумажку с цифрами: 10 франков. «Все, что перед вами, дорогие гости, – громко объявил я, – можно покупать по десять франков. Любой предмет, любой плакат – 10 франков».

Дело пошло. К моменту, когда возвратились сотрудники посольства, пивные банки звенели десятифранковыми монетами. Я был уверен, что преподал урок бизнеса, – но на самом деле все было не так. «Что вы наделали! – в один голос возопили раздатчики плакатов. – Как же мы теперь заприходуем валюту?! Это запрещено! Нас же в Москву отправят!» Они едва не плакали.

Тут подошел генеральный секретарь Французской компартии Жорж Марше, обходивший миротворческие столы.

– Как дела? – бодро вопросил он, поздоровавшись с посольскими, которых, видимо, знал.

– Да вот, – сказал я. – Денег немного собрали…

– Получи, – сказал Марше помощнику, и тот в один миг смахнул в сумку банки с монетами. Марше пожал нам руки и пошел дальше. Проблема с иностранной валютой решилась сама собой.

– Ну дают, – сказал один из посольских и почесал в затылке. – Все им мало…

Дальше начинаются тайны отношений между компартиями, которые были вроде бы скрыты от простых смертных, но все равно очевидны. Я отошел в сторону и к столу больше не приближался.

Я уже рассказывал вам, что 19 августа 1991 года собрался лететь из Нью-Йорка в Тайбей, брать интервью у президента Китайской Республики, расположенной на Тайване. Но в полночь мне позвонили с радио «Свобода», сообщив о путче в Москве. Я сдал билет в Тайбей и поехал на телевидение. За первые два дня путча я выступил раз десять – по всем американским радио– и телеканалам.

Переворот оказался ненастоящим, и хорошо, что я не потратил времени на московские митинги, в Нью-Йорке можно было сделать больше. Но самый забавный оценочный аргумент о несерьезности путча я неожиданно получил, выступая в популярной программе новостей Макнила-Лерера. Я выступал из нью-йоркской студии, а из Вашингтона в партнеры мне выдали некоего беглого кагэбиста. Выслушав мои возмущенные тирады по поводу путча, беглый кагэбист (весь закамуфлированный, в парике и темных очках) сразу же замахал руками и провозгласил, что ерунда все это, а не путч. «Мы же специалисты! – воскликнул он. – Кто, скажите на милость, делает перевороты в понедельник? Государственные перевороты делаются в пятницу или, в крайнем случае, субботу. Это же элементарно! Вначале надо всех, кого положено, арестовать, захватить главные здания – почту, телеграф, выставить патрули. Надо, чтобы люди вышли в понедельник на службу и увидели новый порядок. Кто же совершает перевороты в рабочий день? Это непрофессионально!..»

В романе о Французской революции я читал, как старый палач инструктирует новеньких – работы ведь прибавилось: «Кто же так рубит головы?! Да положи ты его на бревнышко так, чтобы подбородок входил в эту вот ямку, и тюкни топориком вот сюда…»

Профессионалы ценятся в каждом деле.

В начале марта 1992 года «Независимая газета» устроила в московском Доме кино устричный бал. Из Парижа прислали больше десяти тысяч устриц, и все они были съедены во славу свободной печати. Хоть нельзя придумать более выразительного символа печати подавленной, чем устрица: створки защелкнуты, и оттуда не доносится ни звука. Редакторы вспоминали прежние времена, когда нашего брата таскали на партийные комитеты и велели не болтать лишнего. Я помню, как на секретариате ЦК Егор Лигачев объяснял мне, что партия никогда не допустит существования независимой прессы. «Мы правящая партия!» – повторял он.

Нет такой партии.

Годы партийной цензуры сменились временами экономического давления; бедные работники печати рыдают, умоляя о дотациях, закрываясь, уменьшая объем и периодичность. Многие превращаются из орлов в устриц, и мне больно глядеть в округлившиеся от ужаса глаза коллег. Выражения лиц сохранились с тех пор, как я запомнил их в приемной бывшего политбюро, настроение осталось тем же: люди хотят закричать, но не могут. Я помню выражения лиц нынешних газетчиков, приходивших от спонсора и разводивших ладошками: «Ничего не дал…» Помню и директоров крупнейших в мире заводов, которые с той же безнадежностью на лицах выходили с заседания политбюро, где унылые старцы, до основания развалившие страну, объясняли им, как строить трактора и проектировать самолеты. Директора потели, дрожали, вытирали рукавами лбы и никогда вслух не спрашивали друг друга, по какому, собственно, праву это самое политбюро лезет во что угодно и учит всех подряд. Впрочем, политбюро учило не всех, это я не прав. На политбюро вызывали, как к Господу Богу, – решения, принятые здесь, не подлежали обсуждению, и даже самые свободолюбивые из директоров далеко не сразу могли критически их осмыслить. Тем более что многих утверждали на директорство тоже здесь, – так сказать, «доверяли важный участок».