Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Мы много и очень интересно говорили. Кравчук вспоминал, как подписывали в Беловежье роковые для бывшей страны решения о ее роспуске, как он постепенно приходил в себя и точнее оценивал сложившуюся реальность. Я не раз уже думал, поговорив не только с Кравчуком, но и с Горбачевым и другими недавними лидерами, что сегодня все эти люди были бы неплохими руководителями для своих стран, обогатившись опытом, пережив и осмыслив очень многое. Наша политическая элита, новое руководящее чиновничество, формируется на глазах и – из разных людей. Отечественные руководители имеют возможность (и широко пользуются ею!) творить очень многое, не всегда задумываясь, что пойдет на пользу стране и ее народу; у них силен советский рефлекс ненаказуемости. В послесоветских государствах правит чиновничество все еще советское (помните, я рассказывал вам, как Шеварднадзе шепнул мне: «Понимаешь, каждый день делаю все вопреки тому, чему учили меня всю жизнь»). Чиновничья традиция непрерывна, я не знаю никого на высших должностях, кто сегодня начинал бы с нуля – на всех, как вериги, висят привычки, традиции, страхи прежних лет. «Ну, – говорят они иногда, как Кравчук, – если бы наперед знать…» Подробностей они, конечно, не знают, но закономерности формирования и сохранения чиновничьих рядов существуют. Особенно идеологического чиновничества, которое во многом начало и развило бунт, взорвавший коммунистическую страну. Они, партийные идеологи, были вообще уникальны, такого больше нигде на свете не было. Я твердо убежден, что советских и послесоветских политических деятелей можно сравнивать лишь внутри их же когорты, потому что они вызревают и живут в естественном окружении только у нас, как кенгуру, успешнее всего размножающиеся исключительно в родимой Австралии.

Особенно уникальны были партийные идеологи. Образованные лучше других, они врали по обязанности, и многие мучились оттого, что четко понимали свою лживость. Все-таки торжество политического сектантства над свободомыслием было в среде политических чиновников постоянным, и утвердилось оно не только при советской власти. В России в течение столетий рвали языки болтунам, ссылали раскольников, унижали вольтерьянцев, изводили всяческих декабристов и демократов западного толка. Болтовня о Третьем Риме, ленинском или еще каком-то мессианизме России, ее особом пути и особом месте служила в основном оправданию беззаконий, которые представлялись не как нарушение права, а как особый путь. Большевистский мессианизм вырос из многих провинциальных мечтаний, а те, в свою очередь, – из прекраснодушного славянофильского болботания, как прожорливая и отвратная гусеница вырастает из бабочки, питающейся нектаром и цветочной пыльцой.

В шестидесятых годах Александр Николаевич Яковлев опубликовал статью о шовинистическом мышлении, вводимом в традицию, о спекуляциях на национальной спеси и немедленно был наказан. Наказание свелось к десятилетней высылке его из страны, но – в Канаду, послом. Из Оттавы он возвратился еще более образованным человеком, пожившим среди свободных людей. Человек, вдохнувший воздух свободы, изменяется навсегда; инвалид войны, Яковлев явно не оказался инвалидом духа.

Когда я говорю о Яковлеве или людях его склада, я прошу вас не забывать, что целые поколения у нас были подавлены рабством, а те, кто выползал из-под его глыб, существуют чаще всего на полпути между свободой и несвободой. Каждый лидер так называемой горбачевской перестройки – жертва и одновременно разрушитель чудовищного общества, подмявшего народ под себя. Большевизм держался на рабстве, генетически вживленном в плоть и кровь, переходящем по наследству. Чиновники из тайной полиции и партийной верхушки владели страной точно так же, как группа британцев владела какой-нибудь африканской колонией в прошлом веке. Ленин с его идеей не убеждения, а уничтожения инакомыслящих продолжил самые людоедские традиции российских монархий и преуспел именно в силу традиционности своего дела. В общем, выход из догматизма мог быть возглавлен только людьми, в догматизме сформировавшимися; других – на уровне действия – просто не было.

В начале марта 1991 года Александр Николаевич Яковлев пригласил меня в свой кремлевский кабинет и начал издалека: с необходимости перестроить уже существовавшее демократическое движение. Он хотел бы объединить демократов в единой массовой организации: то ли партии, то ли чем-то менее ограниченном, похожем то ли на чешскую «Хартию-77», то ли на польскую «Солидарность». Мы долго обсуждали возможные варианты структуры такого движения (я сразу заметил, что, считаю, движение лучше, очередная партия не вызовет интереса ни у кого). Затем Яковлев спросил, какую часть работы я хотел бы взять на себя. Я ответил, что никакую, что выхожу вон и подписываю договор на преподавание в Америке. Еще я добавил, что хорошо понимаю: мы стоим у выхода из демократического периода перестройки, перед ее авторитарным поворотом. Я считал, что уже сделал, что мог, для демократических процессов в стране, впервые в жизни сознательно поиграл в команде. Это не мое, похоже на то, что снова обяжут ходить строем, служить задумчивым чиновникам и получать от них указания. У меня уже нет ни сил, ни темперамента на все это. В журнале «Огонек» я уже все обсудил и предупредил заместителя, что, скорее всего, уйду в тень еще этим летом. «И вы разуверились, и вы уходите», – сказал Яковлев грустно.

– Не ухожу, – сказал я. – У меня ощущение, что я умираю как политик, у меня нет сил для предложенного вами поворота в судьбе. Я завидую вашим жизнелюбию и оптимизму, но последние события меня добивают. Вы будете смеяться, но я согласился с бывшим советским премьером Николаем Рыжковым, который сказал, расставаясь с должностью: «Можно создать другой Совет министров, но где вы возьмете другой народ?..» У меня нет сил бегать по митингам, рвать на груди рубаху. Я хочу делом позаниматься, мне все это осточертело!

– И вам осточертело, – повторил Яковлев как эхо.

Мне был дорог этот человек, и уж ему-то я обязан был все выдать как на духу. Я и не таился. Позже другой Яковлев, Егор, бывший редактор газеты «Московские новости», сказал мне, что и у него была такая беседа, но он согласился. Вольному – воля. Может быть, у него открылось второе дыхание, а может быть, и первое еще не иссякло.

Впрочем, и у Александра Яковлева бывали разные настроения.

Начну с двух встреч, случившихся во второй половине 1990 года. Одна была в канун католического Рождества, в самом конце декабря. Только что на сессии Верховного Совета выступил Шеварднадзе и, объявив о своем уходе в отставку, предупредил о приближении путча. Верховный Совет гудел, как московский троллейбус в час пик. Шеварднадзе трясло, к нему подойти было страшно. Депутаты-реваншисты сияли ярче люстр. Не дожидаясь конца вечернего заседания, я спустился в гардероб, чтобы взять пальто и уйти домой. Уже одевшись, почувствовал кого-то рядом. Взглянул: Александр Николаевич Яковлев. «Пойдемте ко мне, – сказал он. – Попьем чаю».