Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

— Теперь в лучшем случае на семь дней, — огорченно отозвалась Ксения. — А здорово, что мы проучили этого рыжего...

— Ты не пугайся... Я сейчас истерику закачу... Выпустит как миленькие...

Клавдия легла на скамью, распустила косы и завыла:

— Мама! Ма-ма! Ма-ма!

В голосе ее слышалось столько страдания, что Ксения содрогнулась. Крик всколыхнул зловещую тишину.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-ма! — неслось по гулким полутемным коридорам.

Тоска, боль, отчаяние перекатывались под тюремными сводами. Ксения зажала уши руками и со страхом смотрела на подругу. Клавдия полузакрыла глаза. Линии рта исказились горькой гримасой, косы лежали на полу.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-ма!

— Кирсанова! Прекрати! — закричал в форточку надзиратель.— Всю тюрьму взбаламутила...

И тюрьма начала оживать. Загромыхали кулаки о железные двери, забегали надзиратели по коридорам.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-ма!

Дверь карцера вздрогнула, и на пороге выросла фигура начальника тюрьмы, Клавдия не шевельнулась. Рядом с начальником сутуловатый фельдшер тюремной больницы. Начальник пропустил его вперед:

— Осмотрите!

Фельдшер, дохнув махоркой, сосчитал у Клавдии пульс, потрепал рукой по щекам, посмотрел глаза, оттянув нижнее веко. Фельдшер слыл добряком.

— Сильное нервное потрясение, господин начальник... Потрясение, которое может дать тяжкие последствия. В карцере оставлять больную крайне рискованно.

— Начальство и порядок нужно уважать, госпожа Кирсанова... Но раз больны, освобождаю вас от наказания, строго предупредив... — Начальник приложил руку к козырьку фуражки, вышел.

Через час Клавдия снова хлопотала в камере около больной Кетовой. Ксению выпустили к вечеру.

Подобного случая тюрьма не знала.

Весна 1913 года обещала быть ранней и дружной. По утрам еще прихватывали легкие заморозки, но дни выдались красные, высокие.

Клавдия стояла у решетчатого оконца. Звонкая весенняя капель била по железному навесу. Наступил последний день ее каторги в пермской тюрьме. Клавдия ждала отправки этапом в Якутскую область на вечное поселение... Вечное поселение, к которому она приговаривалась второй раз.

Первым ушел этапом Володя Урасов. Уходил он ранним утром, и только дядька Буркин, передав записку отцу, помог по-людски ему собраться.

Потом уходила Ксения. Родных у нее в городе не было. Клавдия, упросив того же дядьку Буркина купить материю, сшила ей полотняное платье.

А сегодня ждала отправки она. Нехитрые пожитки давно сложены в холщовый мешок и отобраны на проверку в тюремную контору. Только заветный кусок мыла она спрятала за пазуху. По прошлому разу знала — отберут. Непременно отберут! Новички всегда страдали в этапе без мыла. Пылища, духота, грязь... А мыло отбирали — боялись, что кандальники им воспользуются и снимут цепи. Кандальников в партии наверняка много будет. Почти вся партия. Уголовные, политические шли в кандалах. В редких случаях политических заковывали попарно в наручники. Только женщины шли свободно. Клавдия зло рассмеялась. «Свободно! — под охраной роты солдат... Свободно! — в вагонах с решетчатыми окнами и отделениями для конвоя... Свободно! — под присмотром палочной команды среди глухих сибирских деревень...»

Загремел засов, и Клавдия, натянув бушлат на полосатое каторжное платье, вышла за надзирателем на тюремный двор.

Пахнуло свежестью. Рассвет казался хмурым. По серому

небу расползались палево-малиновые разводы. Тяжелые тени придавили тюремный двор.

Солдаты стояли цепью. Белели начищенные пуговицы на черных шинелях да околыши фуражек. Слышалась команда, щелкали затворы винтовок. Конвойный офицер, длинный и тощий, с озабоченным и сердитым лицом, еще раз пересчитал партию по списку и начал выстраивать каторжан по пяти в ряд. Клавдия попала в седьмой ряд третьей с края.

Рассвет уже наступил, по-весеннему скорый и солнечный, а партия все еще толпилась на тесном дворе. Суетился начальник тюрьмы, раздраженный, злой. Кричали конвойные, в пятый раз делая перекличку. Толкались надзиратели, проверяя прочность кандалов. Слышались соленые словечки уголовных, продрогших и уставших от ожидания.

Наконец массивные железные ворота распахнулись, и, окруженная плотным кольцом солдат, партия двинулась по сонному городу к вокзалу. Сразу же от Анастасьевского садика бросились люди с узелками в руках. Клавдия жадно разглядывала бежавших. Вчера она послала с надзирателем Буркиным матери записку и очень волновалась, что какие-то непредвиденные обстоятельства помешают ее получить. «Хоть бы разок повидать мать! Вот так, издали».

Только сейчас она поняла, как волновалась все это время. Прошло четыре года с того дня, когда в городском суде Клавдию приговорили к каторге. Четыре года, как она не виделась с матерью! Запомнила ее глубокие морщины у глаз, окаменевший от горя рот. Мать смотрела на дочь черными тоскующими глазами. Крупные слезы текли по дряблым щекам. А потом она попыталась улыбнуться. Но улыбка получилась страдальческая. И долго еще при мысли об этой улыбке у Клавдии горестно сжималось сердце. Им попрощаться не дали; судили ее тогда по делу военной организации. Конвоиры скрестили штыки, когда мать попыталась обнять дочь. Клавдия чуть ли не с кулаками бросилась на рябого солдата, препровождавшего ее в губернскую тюрьму.

— Я за тебя на каторгу иду, а ты мою мать прикладом! — И, не утерпев, сказала с сердцем: — Дубина стоеросовая!

Мать плакала навзрыд, крестила ее издали сухими маленькими пальцами. Клавдия низко поклонилась, стараясь запомнить ее на долгие годы. Так они расстались в тот памятный горький день.

Партия уже поднималась по Вознесенской улице. Блестели от дождя крыши домов. Дул пронизывающий ветер. Стояла вязкая глубокая грязь.

Клавдия не находила матери среди небольшой горстки провожающих, непонятно, какими правдами и неправдами узнавших о дне выхода партии.

И вдруг из глухого проулка устремилась сгорбленная маленькая фигурка. «Мать! — сразу узнала Клавдия. — Наконец-то! Мать!» Клавдия замедлила шаг, и тут же на нее налетел каторжанин, больно отдавив ногу.

— Шагай! Шагай! — гортанно прокричал черноусый солдат и выразительно прищелкнул затвором.

Путаясь в широкой юбке и вытирая слезившиеся глаза, мать, словно не видя солдат, шла к Клавдии. Она вытянула руки и, сразу обессилев от волнения, начала спотыкаться и шататься. Клавдия замахала ей, ужасаясь, как постарела и высохла мать за эти годы. Закусив губу, Клавдия с трудом различала дорогу. Всеми силами она старалась сдержать слезы, а слезы застилали глаза. Она боялась их вытереть, чтобы не расстраивать мать. Только махала, махала рукой.

Мать схватилась за сердце и уронила на вытоптанную мостовую белый узелок. Она с трудом поспевала за партией, и расстояние между ними все увеличивалось.