Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

— Держись, Яковлевна, держись! — прокричали откуда- то сбоку.

Клавдия повернула голову и увидела, как подхватил мать Александр Иванович, отец Володи Урасова. Поднял с земли узелок. Сдвинув на лоб треух и расстегнув полушубок, быстро догнал партию:

— Кирсановой! Клаше!

Узелок поймали, и вскоре вместе с увесистым ударом от уголовного он оказался у Клавдии в руках. Она прижала его к груди, и на нее пахнуло теплым ржаным духом. Клавдия прижала узелок покрепче.

Звенели кандалы, кричали простоволосые женщины, поблескивали штыки. А Клавдия все оглядывалась и оглядывалась на сгорбившуюся мать.

На вокзале партию ждали. На перроне находился усиленный наряд жандармов, цепью отделивший каторжан от публики.

Синели арестантские вагоны с густыми железными переплетами на окнах. Вперед вышел все тот же конвойный офицер, длинный и тощий, и начал резким неприятным голосом делать перекличку. Клавдия плохо следила за происходящим.

Мать стояла около кадки и не отрываясь смотрела на нее. Она уже не плакала. Глаза ее с болью и нежностью разглядывали дочь. Действительно, легко ли среди каторжан с бубновыми тузами увидеть свою дочь! Вновь в Сибирь! Вновь навечно! Все тюрьмы да аресты, каторга да этапы. И матери хотелось громко закричать, чтобы вернули ее дочь. Она уже стара, и у нее так мало осталось сил. Мать даже рассердилась на дочь. Почему, почему она не может жить, как все?! Мать бы нянчила внуков, и дочь была бы всегда рядом. Но, поймав жесткий и твердый взгляд, который Клавдия бросила на жандармского ротмистра, она сразу сникла: нет, никогда ее дочь не смирится. Никогда!

Клавдия опять взглянула на мать и улыбнулась. Мать закивала седой головой, заволновалась. Побледнела ее Клавдичка, побледнела, сердечная. И так подумать — ведь не за себя страдает! Осунулась, и в карих глазах нет былого молодого задора. Лишь тоска да боль! Сердцем мать поняла, как изменилась дочь за годы каторги. И небывалая нежность захлестнула ее сердце. Нежность и всепрощающая материнская любовь. Она подивилась, как могла упрекать Клавдичку или осуждать ее. Ужаснулась своей жестокости и, глотая слезы, закричала:

— Клавдичка, доченька моя! Береги себя, ласточка! Ласточка моя!

Мать растолкала толпу и придвинулась вплотную к цепи жандармов.

Никогда она так не любила свою Клавдичку, никогда не испытывала такой муки, как в эти последние минуты прощания. Она во всем оправдывала дочь. Ругала себя за старость и неумение понять того дела, которому Клавдия отдала жизнь. Она тянулась к дочери, чтобы прижать ее к груди. И опять им помешали. Жандармы стояли сплошной стеной, и, как ни старалась мать, пройти ей не удалось. Она погрозила сухоньким кулаком. Клавдия засмеялась, придвинулась поближе. И опять смотрела на нее, смотрела, чтобы унести в сердце образ матери на долгие годы разлуки.

...В вагоне оказалась невероятная толчея, духота. Клавдия вместе с женщинами-уголовными заняла боковую клетушку.

Убегал город, и лицо матери расплывалось, как белое пятно. И как только застучали колеса, как только замелькали версты и полустанки, в вагоне запели. Клавдия вздохнула, радуясь, что позади остались тюрьма, Ямов, опостылевшая камера... Перемена обстановки рождала надежды. Да и конвойные на этапе притихли, словно понимали, что каменных стен нет.

Напротив Клавдии, пристроившись на низенькой плетеной корзине, сидела женщина. Лицо ее, широкоскулое и миловидное, портил грубый рубец на левой щеке. Она с любопытством разглядывала Клавдию и, наконец, низким голосом спросила:

— Политическая?

Клавдия кивнула. Руки ее ловко укладывали косы в пучок.

— А за что? Такая молодая, красивая... Жить тебе и веселиться, а ты — в политику. Не убивала, не воровала, а каторжанка!

— Бывает...

Клавдия развернула узелок, собранный матерью. И опять сердце защемило от боли. Припомнила, как заплакала мать, когда ударил вокзальный колокол, как махала она платком, как пыталась бежать за вагоном.

— Угощайся. Домашние.

— А меня к столу не пригласите, красавицы? Гостем буду. Гость в доме — хозяйке счастье.

Клавдия подняла глаза. Смуглый цыган с красивым лицом и жгучими глазами остановился против них. Он был закован в ножные и ручные кандалы. Иссиня-черные волосы, курчавая борода, нависшие брови делали его похожим на ворона. В правом ухе сверкала серебряная серьга. Цыган загремел кандалами, протянул грязную руку. Клавдия дала ему пирог. Цыган блеснул зубами.

— Будем знакомы. Конокрад Яшка. — Он шутовски приподнял плоскую каторжанскую шапочку, жадно начал есть.

— Пошел, пошел на место, басурман проклятый! — Haкинулся на него унтер из караульной команды. — Вишь, кавалер выискался!

Цыган передернул плечами и, позванивая кандалами, начал наступать на крикуна. Плечи его мелко тряслись, ноги дробно отплясывали. Сочным голосом, не отводя глаз от унтера, цыган запел:

Унтер глядел на него с ожесточением, а Яшка, озорно сверкнув белками глаз, пел.

Весь вагон вторил Яшке, похохатывая и притопывая:

Этап начался.

Взошло солнце, и яркий свет заполнил лес, окутанный утренней дремой. Над таежным безмолвием звенела тишина. Изредка потягивал свежий ветер, предвестник зимы, да шуршал мертвый лист, кружась, падая на землю. Осень выдалась необычной для Северного Урала. Почти весь октябрь стояли теплые дни. Деревья красовались оранжевым кружевом, будто осень не хотела уступать дорогу зиме. Солнышко светило мягко и приветливо. Трепетала береза, в ее зелень желтым золотом вкраплялся пожухлый лист. Не уронили своих бордово-красных треугольников клены.

Среди рыжих лиственниц темнели крепкой хвоей ели. Отливала свинцом осина... А ночью выпал снег, густым покрывалом одев землю, хлопьями облепив деревья. Тайга, убранная искрящимся снегом, казалась призрачной, неживой. Ветер срывал листья и перекатывал их, зеленые, бордовые, оранжевые, по белому снегу. В снежном серебре миллиардами хрустальных лучей засверкало солнце.

По небу ползли облака, оставляя едва приметную тень на земле. Облака проползали лениво, и тогда в бездонном куполе небес проглядывала такая синь и голубизна, что у Клавдии Ивановны перехватывало дыхание.

День разгорался. Пела и звенела тайга. Обвешанные сверкающими каплями деревья бросали на землю резкие тени, словно палочные удары.

Клавдия Ивановна, поправив мешок за спиной и расстегнув шинель, присела на пенек. Уже не первый день идет она тайгой в расположение Волынского полка. Развязала мешок, достала кусок хлеба. Начала аккуратно есть, стараясь не ронять крошек, как когда-то в пермской тюрьме. На кустах рябины прыгали дрозды. С тонких ветвей падали ягоды каплями крови на снег. Тяжелые раздумья не оставляли ее. Припомнилась весна 1917 года в Якутске. Весна бурная, расцвеченная кумачовыми полотнищами и революционными декретами. С первой зеленоватой дымкой, появившейся над тайгой, Клавдия Ивановна начала собираться в дорогу. Наступил день, когда вскрылась Лена. Колония политических ссыльных, среди которых находилась и Кирсанова, покинула Якутск. Позади остались долгие годы ссылки, гонения, нужды...