Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

— Утка? — удивленно приподняла брови Конкордия.

— Вот именно утка! Да не простая утка, а «утка признания». Просмотрел свой конспект — ничего подобного. А Богдан горячится, доказывая разницу в знаках. Что могло произойти в тимоновых письменах?

— И что же оказалось?

— «Разве это не бессильная увертка от принципиальности в сторону беспринципности?» — раздельно проговорил Ленин. — Мои стрелы в меньшевиков у товарища Богдана превратились в мирных уток!

Владимир Ильич раскатисто хохотал. У Конкордии от смеха вздрагивала рука. Звенела ложка, ударяясь о чашку.

— Ну и тимоновы письмена!

— Вот именно так я ему и сказал: «Подвели вас, товарищ Богдан, тимоновы письмена!» — Владимир Ильич резко взмахнул рукой, словно обрезал фразу, мечтательно повторил: — В Россию уезжаете...

И вновь в его голосе Конкордия уловила тоску.

— В Россию, туда, где от финских хладных скал до пламенной Колхиды... — шутливо ответила Конкордия. — В общем в Россию, навстречу революции...

— Да, трудным путем идет русская революция. За каждым подъемом — поражение, надругательство самодержавия над народом. За каждым натиском революции — бешеный натиск контрреволюции. И все же силы реакции падают. Разрушаются те иллюзии, которые делали русский народ доверчивым и простодушным! — Ленин говорил медленно, словно раздумывал вслух. — Самодержавие покрыто повязками и бинтами, но оно держится, скрипит, свирепеет. А у меньшевиков либеральная буржуазия...

— Поистине, как говорят мудрецы, кого Юпитер хочет погубить, того лишит разума, — сказала Конкордия. — Разум потеряли меньшевики, все надежды свои связывают с либеральной буржуазией, уверовав в нее, как в союзника.

— Конституция, пожалованная царем, ломаного гроша не стоит, а какие литавры, какие громы победные!.. — Ленин возбужденно забарабанил пальцами по столу. — Либералы рычат на революцию, словно коты, увидавшие жирный кус. А Мартов на съезде требует распустить боевые дружины, забыть о революции!

— Пухленький Дан изрекает истины, для него съезд превратился в «дискуссионный клуб». А Плеханов весь на исторических параллелях, — с раздражением заметили Конкордия. — Плеханов обрадовался аплодисментам меньшевиков, сидевших на «крайне левых скамьях» церкви «Братства».

— Пусть меньшевики будут последовательными. Если они убеждены, что революция закончилась, тогда нечего болтать о ней... Революция переживает трудные времена. Вот почему я придаю такое большое значение работе каждого из нас. — Владимир Ильич мягко посмотрел Конкордии в глаза. — Будьте осторожны на границе. Очевидно, не следует сразу ехать в Луганск, а лучше покружить.

— Хорошо, Владимир Ильич! Итак, в губернию, поближе к рабочим кварталам, поближе к дымящимся трубам! — Конкордия протянула Владимиру Ильичу руку. — Обязательно напишу обо всем сразу же по возвращении.

День выдался пасмурный, хмурый.

В тюремное окно Петербургского дома предварительного заключения пробивался мутноватый рассвет. Конкордия Николаевна накинула выношенный халат. Подошла к окну. Стекло затянула ледяная корочка, и даже всегдашние друзья, голуби, не прилетели сегодня.

Шел десятый месяц заключения Конкордии Николаевны в Литовском замке. Четвертый арест за тридцать три года ее жизни. Тогда, после разговора с Люси, вызвавшего у нее такое сложное и противоречивое чувство, Конкордия Николаевна направилась на Выборгскую сторону. Провела занятия в кружке, написала длинное письмо Аркадию Александровичу, оставшемуся по делам в Харькове, и поздним вечером, усталая, добралась на квартиру. После съезда вернуться ей в Луганск не пришлось. Там ждал приказ об аресте. Она осталась работать в Петербурге, вошла в комитет. Дома ждала радость — телеграмма от мужа о приезде. Конкордия Николаевна побежала к хозяйке, начала приводить в порядок свое немудреное хозяйство. Завтра приедет Аркадий. Поезд приходил в два, и она рассчитывала к этому времени освободиться. В десятом часу заторопилась на Невский. Почему-то запомнились витрины модных магазинов. Решила, что вечерком обязательно завернет в пассаж и купит самое необходимое: коричневый жакет, новую шапочку — все это не так уж дорого, а выглядит вполне прилично.

День показался радостным. Ярко сверкал купол Казанского собора. Легкий снежок посеребрил улицы. В витринах цветочных магазинов красовались корзины белых канн. На темном фоне зеленого мха синели нежные гроздья распустившейся сирени.

Радостное чувство не покидало ее и в институте, где должно было состояться заседание Петербургского комитета. Приветливо поздоровалась с тучным швейцаром, сказав, что идет в библиотеку. В институте обстановка благоприятствовала конспирации: библиотека, студенческая столовая работали и в воскресные дни. Кроме того, по воскресным дням проходили занятия вольнослушателей, консультации профессоров. Шумно. Людно.

Конкордия Николаевна, по обыкновению, заглянула в столовую. Подсела к столу, заваленному баранками и сухарями. Налила из ведерного самовара чаю. Столовая гудела, словно пчелиный рой. Женщина, улыбаясь, слушала молодежь, с горячностью спорившую о стихах Блока. Увидев связного, поднялась по лестнице на четвертый этаж. В лаборатории, заставленной узкими шкафами с пробирками, колбами и реактивами, собрались комитетчики.

Заседание затянулось, и Конкордия Николаевна стала беспокоиться, что не успеет на вокзале встретить Аркадия Александровича... И вдруг в лабораторию влетел связной, лицо тревожное, озабоченное. Конкордия Николаевна почувствовала недоброе.

— Полиция оцепила институт!

Женщина кинулась к окну — на улице стояли громоздкие тюремные кареты. Решили забаррикадировать дверь. Связной вместе с Буйко, членом комитета, задвинули ее шкафами. Звенели колбы, хрустели под ногами осколки, Комитетчики надумали уйти черным ходом. Но едва открыли дверь, ворвались полицейские. Такого натиска не ожидали. На комитетчиков навели револьверы. Жандармский офицер, весь в серебряных шнурах, бесцеремонно копался в потертом портмоне Конкордии Николаевны. Раскрыв паспорт, иронически протянул:

— Екатерина Васильевна Никологорская! А паспорт то настоящий и прописок сколько! Проживаете, значит, на Петербургской стороне? А мы располагаем другими сведениями...

Конкордия Николаевна твердо смотрела ему в глаза. «Предали, предали... Люси?! — обожгла ее мысль. — Если докажут принадлежность к комитету — каторга! А Аркадий- то теперь сидит на вокзале и ждет».

— Пустые хлопоты, Конкордия Николаевна! — зевнул офицер, громыхая шашкой. — Паспорт-то чужой...

— Не понимаю вас. — Лицо Конкордии Николаевны невозмутимо.