Иван Свистунов - Сказание о Рокоссовском

Побродили час-другой, сели отдыхать. Смотрит Миловашкин — на руке у охотника часы поблескивают. «Богато живешь, — заметил старшина. Потом и говорит: Вообще сомнение у меня: солдат ли ты? Верно, капитан, а то и выше. Только за нос меня водишь». «Да нет, солдат, право слово — солдат». — «Ну ладно! Пошли, солдат, дальше!»

Убили они шесть фазанов. Лисицу спугнули, да в кусты ушла. Миловашкин промазал. Темнеть уже стало. «Пора по домам, — говорит высокий. — Служба ждет».

Вышли на дорогу — Миловашкин и глаза выпялил. Стоит машина генеральская, возле нее адъютант прохаживается. Подает высокий Миловашкину руку и говорит:

«Передайте своему командиру, что Рокоссовский благодарит вас за хорошую охоту».

— А может, то и не маршал охотился? — как обычно, усомнился Орлов. — Разве мало на фронте, высоких было?

— Кто его знает! Рассказ охотничий, — засмеялся Бабеус, и морщины собрались вокруг глаз. — Я за него не ответчик. У охотников, известно, язык легкий — и не то слово сболтнуть могут.

В темном углу кто-то заворочался, и на свет вылез владелец баса.

— Ну как, отец Гавриил? — приветствовал появившегося Орлов. — Биты-дриты снились?

— Ты разве дашь поспать?! — отмахнулся бас. — Вот вы, ребята, послушайте, какой у нас случай с Рокоссовским был.

И владелец баса оказался в центре внимания всей компании.

— Валяй!

— Много нашему человеку за войну пережить пришлось, потому он к чужому горю отзывчивый, — начал несколько торжественно бас. — Приходит раз к маршалу Рокоссовскому делегация польских рабочих. Из Лодзи приехали, ткачи с «Лодзинской мануфактуры». Фабрика там такая есть. Благодарили они нашего маршала за освобождение Польши от немцев, о своей новой жизни рассказывали. Поднимается вдруг один старик и говорит: «Помогите, пан маршалек, горю нашей работницы Стефании Студзинской». «Какое у нее горе?» — спрашивает Рокоссовский. «Горе такое же, как у всей нашей Польши, — дочь потеряла».

И рассказал старик. Когда немцы Лодзь захватили, ушел муж Стефании в партизаны и погиб в бою. Гитлеровцы, известное дело, за семью его взялись. Схватили Стефанию и отправили в концентрационный лагерь. Осталась круглой сиротой дочурка Студзинских — двухлетняя Ирена. Ткачи приютили ребенка, но пронюхали фашисты, схватили девочку и увезли неизвестно куда.

Пришли советские войска, освободили Стефанию Студзинскую из лагеря. Вернулась она домой, а дочки нет.

«Вот и просим мы теперь, пан маршалек, помочь нашему горю — отыскать девочку. Ведь она вроде всей фабрики цурка».

Выслушал маршал Рокоссовский ткача, задумался и говорит: «Хорошо! Все, что можно сделать, сделаю. Если жива — найдем».

Поехали наши офицеры во все концы: по всем детским домам, по всем закоулкам Польши и Германии искать дочь лодзинских ткачей. И что вы думаете — нашли! Нашли в Дрездене. Туда гитлеровцы польских детей онемечивать увозили. Ирена за три года по-немецки научилась лопотать.

Привезли русские офицеры ее в Лодзь — и прямо на «Лодзинскую мануфактуру». Все ткачи сбежались. Стоит девочка, голубые глазенки таращит испуганно и ничего не понимает. Прибежала и Стефания Студзинская. Бросилась к дочке, прижала к груди, слезами обливается. Тут будто кто подсказал девочке: обняла мать и прошептала: «Мамуся!»

Вот какой человек наш командующий Рокоссовский Константин Константинович, — заключил рассказ солдат. Повторил значительно: — Человек!

Хотя и благополучный конец у солдатского рассказа, а почему-то приумолкли, задумались слушатели. Верно, вспомнили своих детишек или младших сестренок, тех, что ждут их...

— Война! — вздохнул Ермаков. — Солдаты воюют, а дети дома горюют.

— Что ж вы, черти, приуныли? — пропел, спуская с верхних нар босые ноги, заспанный солдат в гимнастерке с расстегнутым воротом и без ремня. — Или уж надоело всухую беседовать?

Солдат был рыжим. Волосы на голове рыжие, веснушки рыжие, и усы были самого откровенного рыжего цвета.

— Баян свой не проспал? — приветствовал его Орлов.

— Не беспокойся, пехота! Баян отдам я только с бою, и то лишь с буйной головою.

— Ты, оказывается, и классику знаешь, — ухмыльнулся Орлов.

Назревал конфликт. Как старший по званию, старшина Самохин дипломатично переменил тему разговора:

— Что-то у нас, ребята, беседа, верно, сухая. Разговор без музыки — как каша без масла.

Намек понял, — разгладил усы рыжий. — Общество требует музыки? Могу! Меня упрашивать не надо.

Проворно вскочив на нары, он повозился в темном углу и снова появился, но уже с аккордеоном в руках.

Все разом оживились. Как почетному человеку, рыжему уступили лучшее место — в самой середине вагона. Усевшись поудобней, он для порядка растянул свой, по всем признакам трофейный, инструмент, как бы проверяя, на месте ли все его лады.

— Ну что ж! Для разминки выдать «Катюшу»?

— Давай «Катюшу»!

Хорошо знакомая и любимая мелодия разом наполнила вагон:

Слова знали все и пели дружно, в охотку:

Кто тянул басом, кто тенором, а кто и таким голосом, в окопах застуженным да в атаках сорванным, который и названия не имеет.

Но получалось складно. Как в той поговорке: гуртовая копейка виднее.

Аккордеон в руках рыжего звучал полноводно. Даже не верилось, что инструмент сработан в Германии. Уж больно хорошо он понимал душу русской песни!

Две девичьи головы снова свесились, с верхних нар. От «Катюши» на душе у девчат было и радостно, и чуть грустно. Они пели вместе со всеми, пели и любовались сидящими вокруг музыканта солдатами. За такую песню можно простить им и окопное мясистое слово, и грубоватую шутку, и все-все...

Свои ребятки, фронтовики!

Пели и «Прощай, любимый город», и «Синий платочек», и, конечно, «Из-за острова на стрежень...».

Воспользовавшись паузой, Ермаков закинул удочку:

— А нашу, Второго Белорусского фронта, песню знаешь?

— Ты что, папаша! — вроде даже обиделся рыжий. — Я да не знаю?! Мой фирменный номер!

— Тогда рвани! — поддержали дружно.

Рыжий выждал, пока наступила полная тишина, и широко развел мехи:

И лукавым, вроде даже рыжим глазом подмигнул Ермакову:

Серьезно и основательно, как все, что он делал, пел старшина Самохин. Погруженный в какую-то думу, негромко тянул Бабеус: