Иван Свистунов - Сказание о Рокоссовском

— Не в претензии, что мы с Поскребышевым вас побеспокоили?

— Я рад, товарищ Сталин.

— Вот и отлично. Чай будем пить. Или вы предпочитаете что-нибудь покрепче? Я, правда, по-стариковски только хванчкары выпью, а вы еще человек молодой, вам можно и коньяку.

— Молодость моя относительная. Но от коньяка не откажусь.

— Мне на днях из Тифлиса (город своей далекой юности Сталин назвал по-старому, — верно, по привычке) коньяк прислали. Уверяют, что хороший. — И, наливая рюмку, спросил: — Вам, Константин Константинович, на тифлисском коньячном заводе не приходилось бывать?

— Не довелось.

— Работает там чудесный старик. Замечательный винодел. Отменные коньяки у него получаются. Лучше французских. Мы его недавно наградили. Очень хорошо, когда человек в своем деле мастер.

После небольшой паузы, раздвинув улыбкой усы, добавил:

— Вот и вы в своем военном деле мастер...

Вечер был теплый, ночная прохлада еще не спустилась с гор, но тужурка Сталина застегнута на все пуговицы. Рокоссовский подумал, что и в этом стиль Сталина. В большом и в малом он не терпит расхлябанности, распущенности, безалаберщины.

В столовой на столе стоял самовар и, как положено почтенному агрегату, негромко мурлыкал свою извечную мелодию. Рокоссовский хотел вспомнить, когда ему в последний раз довелось пить чай из самовара. Пил когда-то, давным-давно. Но когда?

Все же вспомнил. В том тихом городке! Конечно, там, тысячу лет назад, в доме у Юлии. Чай, помнится, был крепкий и душистый — недаром рядом Китай. Все сохранила память: дымящийся стакан, опоясанный массивным серебряным подстаканником, в тонкой девичьей руке, темные глаза молодой хозяйки, яркие и влюбленные...

...Вот и теперь чай был душистым, наваристым и, конечно, совсем не таким, какой наливают из чайников, вскипевших на газовой или электрической плите.

Сталин был по-кавказски радушным, гостеприимным хозяином.

— Рекомендую. — Он пододвинул гостю вазочку с вареньем. — Уверен, что такого варенья вы нигде не едали! Тоже из Грузии прислали. Не забывают.

Варенье действительно оказалось очень вкусным, и Рокоссовский сразу не мог понять, из чего оно сварено. Вероятно, ореховое.

— Вы здесь, Константин Константинович, кажется, с супругой отдыхаете?

— Да, с женой. Дочь в Москве осталась. Ей с нами уже скучно.

— У вас одна дочь?

— Одна.

— Мне кто-то говорил, что у вас хорошая дочь.

— Не жалуюсь.

— И слава богу.

Сталин замолчал. Машинально давил и давил в стакане чайной ложечкой янтарный лимон. Лицо его, не освещенное улыбкой, стало хмурым, постаревшим. Лоб пересекли морщины. Проговорил тихо, может быть, потому что не привык, не в его характере было распространяться на такую тему:

— А я давно вдовец. Да и с детьми...

Замолчал. Сам, вероятно, не понимал, почему говорит об этом человеку, в сущности, очень далекому.

Затем нетерпеливо махнул рукой:

— Хватит об этом. Лучше расскажите, как сейчас дела в Польше. Нас это кровно интересует. И не только нас. Знаете, сколько в конце войны Черчилль мне о Польше писем написал? Десятки! Были такие пространные, что в один присест и не прочтешь. Уж очень им хотелось посадить на шею польскому народу Миколайчика и ему подобных. Не вышло! Не для того проливали кровь польские и советские бойцы, чтобы снова братский народ был порабощен. — Сталин усмехнулся в усы: — Как тогда распинался Черчилль! Старый, хитрый и опытный политик! Ну так как же там сейчас жизнь идет, в Польше?

— Видел я, товарищ Сталин, Польшу во время войны. Откровенна говоря, думал, не подняться ей, так она была разрушена немецкими оккупантами. Сейчас же буквально на глазах встает из руин.

Сталин прошелся по, столовой, потянул потухшую трубку. Подошел к Рокоссовскому почти вплотную, заглянул в глаза.

Рокоссовскому показалось что Сталин хочет сказать что-то важное и сейчас обдумывает, как лучше сформулировать свою мысль.

Тихо в столовой. Замолчал самовар. Молчит гость. Ждет, пока хозяин раскурит трубку и найдет нужные слова.

Сталин заговорил негромко, как бы размышляя вслух:

— Недавно к нам Берут приезжал. Много о Польше рассказывал. Трудности у них большие, очень большие. Много надо еще сделать и по укреплению и повышению боеспособности Войска Польского. А это важно. Очень важно.

Сталин снова прошелся не спеша из конца в конец столовой. Синеватый табачный дым был душистым и приятным.

— Берут мне говорил, — продолжал Сталин, — не хватает Польше такого военного руководителя, как маршал Рокоссовский. — После паузы добавил: — О вас в таком плане давно уже разговор был, еще в Потсдаме.

Рокоссовский это знал. Знал, почему его тогда пригласили на обед, который давала советская делегация союзникам. Но прошло несколько лет, и был убежден, что вопрос отпал. И вот снова...

Теперь стадо ясно, что этот разговор — главный. Ради него был и звонок Поскребышева, и чай, и ореховое варенье...

Сталин пытливо посмотрел на молчавшего гостя. Сказал сухо:

— Берут просил поговорить с вами.

Рокоссовский молчал.

Вся жизнь его прошла на советской земле. Вся жизнь его связана с Советской Армией. Командуя Северной группой войск, он как мог помогал польским властям строить новую Польшу. Но чтобы одеть польский военный мундир! Нет, нет!

Сталин молчал. Он не уговаривал, не торопил с ответом. Он понимал, как трудно принимать решение в таком вопросе.

Молчал и Рокоссовский. Теперь ему вспомнились польские разрушенные города, польские войной вытоптанные поля, глаза польских матерей, умоляющие: «Не допустите новой войны!»

После долгого, пожалуй, слишком долгого молчания проговорил трудно, с болью:

— Я, товарищ Сталин, коммунист. Как партия решит... ...

— Другого мы от вас и не ждали, Константин Константинович. Но об этом разговор еще впереди. Давайте- ка чай пить, а то совсем остыл.

...Было далеко за полночь, когда черная длинная машина, на вид такая грузная, легко и стремительно неслась по опустевшему, отдыхающему после дневной сутолоки приморскому шоссе. Угомонились курортники и туристы. Молчаливые, без огней, высились дворцы-санатории. Белые шары фонарей освещали шоссе и регулировщиков на нем, которые бдительней, чем обычно, несли службу на каждом сумасшедшем изгибе то ныряющего, то круто вздымающегося шоссе.

Тишина. Только внизу, за спящими темными деревьями, негромко шумело на волнорезах море. Луна, взобравшись повыше, чтобы были видны и горы, и море, сияла величаво и загадочно.

Рокоссовский опустил стекло, и прохладный тугой ветер приятно освежил лицо. Хотелось думать о веселом и радостном. Отпуск только начался, еще много будет таких дней у моря, среди пальм и лавров... Юлия, конечно, еще не спит, ждет и немного волнуется, как всегда, когда его нет долго.