Ильдефонсо Фальконес - Собор у моря [Литрес]

Викарий согласился с первым условием, а по поводу второго сказал:

— Я уже сделал это, Арнау. Или ты думаешь, что мне очень хочется видеть новую бойню в их квартале?

Процессия отправилась из самого еврейского квартала. Улицы казались пустынными, двери и окна домов были закрыты, повсюду валялись обломки разбитой мебели. Тишина в еврейском квартале воспринималась как укор тому шуму, который слышался за его пределами, где люди толпились вокруг епископа, наряженного в расшитые золотом одежды, сверкавшие на ярком средиземноморском солнце. Здесь же собралось бесконечное множество священников и черных монахов, которые стояли в ожидании, растянувшись вдоль всей улицы Бокерия.

Отделенные от горожан двумя рядами солдат короля, служители Церкви с подчеркнутой суровостью поглядывали на возбужденную толпу барселонцев.

Крики разорвали небо, когда в воротах еврейского квартала показались трое виновных.

Люди подняли руки, сжимая кулаки, и их проклятия смешались с лязгом мечей, которые вынули из ножен солдаты, приготовившись защищать процессию. Три фигуры, закованные по рукам и ногам, были препровождены в центр между двух рядов черных монахов, и процессия, возглавляемая епископом, тронулась в путь.

Присутствие солдат и доминиканцев не помешало горожанам кидать камни и плевать в троих людей, которые считались виновными в осквернении гостии.

Арнау молился в церкви Святой Марии.

Он принес известие в еврейский квартал, где у ворот синагоги его снова встретили Хасдай, раввины и предводители общины.

— Трое виновных, — сказал он, пытаясь выдержать их взгляды. — Вы можете… можете выбрать их сами.

Никто из евреев не произнес ни слова; они просто смотрели на разгромленные улицы квартала, давая жалобам и стенаниям, которые вырывались из храма, обволакивать их мысли.

Арнау не счел нужным вдаваться в подробности своих переговоров с викарием и, попросив прощения, покинул квартал.

«Трое невинных людей… — с горечью думал он, — все прекрасно знают, что осквернение тела Христова — вымысел».

Арнау услышал крики толпы, идущей вдоль Морской улицы.

Глухой ропот наполнил церковь Святой Марии, проникнув через дверные проемы. Не прекращаясь ни на секунду, он поднялся по деревянным лесам, выстроившимся вокруг здания, и вскоре достиг сводов.

«Трое невинных! Как они выбрали их? Это сделали раввины или они были добровольцами?»

Арнау вспомнил глаза Хасдая, который смотрел на улицы квартала.

Что в них было? Смирение? Разве это не был взгляд человека, который… прощается?

Арнау вздрогнул, у него подкосились колени, и ему пришлось опереться на подставку. Процессия приближалась к церкви Святой Марии.

Шум нарастал.

Арнау поднялся и посмотрел в сторону выхода на площадь Святой Марии. Он остался в храме, не отрывая глаз от площади, пока проклятия людей, заполнивших ее пространство, не превратились в реальность.

Арнау подбежал к двери.

Никто не слышал, как он вскрикнул. Никто не заметил, что он заплакал. Никто не узнал морского консула, когда он упал на колени, увидев Хасдая в оковах, тяжело передвигающего ноги под шквалом проклятий, камней и плевков. Хасдай прошел перед статуей Святой Марии, повернувшись к человеку, который стоял на коленях и с силой бил кулаками по полу. Арнау уже не смотрел на своего друга и продолжал бить кулаками, пока процессия не прошла, пока земля не окрасилась в красный цвет…

Тогда кто-то опустился рядом с ним и нежно взял его за руки.

— Мой отец не хотел бы, чтобы ты причинял себе боль из-за него, — мягко сказала ему Ракель.

Арнау поднял на нее покрасневшие от слез глаза:

— Они его… они его убьют.

— Да.

Арнау посмотрел в лицо Ракели, которая за прошедшие годы превратилась из девочки в красивую женщину.

Именно здесь, под этой самой церковью, он спрятал ее от беснующихся людей много лет тому назад. Ракель не плакала и, несмотря на опасность, не прятала желтый кружок на своей одежде, свидетельствующий о том, что она еврейка.

— Мы должны быть сильными, — произнесла Ракель.

— Почему, Ракель? Почему он?..

— Ради меня. Ради Жусефа. Ради моих детей и детей Жусефа — его внуков. Ради его друзей. Ради всех евреев Барселоны… Отец сказал, что уже стар, что пожил достаточно.

Арнау поднялся с помощью Ракели, и, поддерживая друг друга, они пошли за вопящей процессией.

Их сожгли заживо.

Мужчин привязали к столбам, поставили на поленья, и огонь, быстро разгоревшийся от щепок, которые положили под дрова, в одно мгновение охватил их. А люди, ни на секунду не прекращая требовать мщения, продолжали кричать.

Когда пламя достигло ног Хасдая, он поднял глаза к небу…

Ракель, глядя на отца, заплакала и, прижавшись к Арнау, спрятала свои слезы у него на груди.

Они стояли чуть поодаль от неистовствующей толпы.

Арнау, которого обнимала дочь Хасдая, не мог отвести взгляда от своего друга, объятого пламенем. Ему показалось, что он истекает кровью, но огонь и дым закрывали его.

Арнау перестал слышать крики людей; он только видел, как они угрожающе трясли кулаками.

Внезапно что-то заставило его обернуться. В полусотне метров от них находились епископ и главный инквизитор, а рядом с ними, вытянув руку в его сторону, стояла Элионор и что-то говорила мужчинам. Возле жены Арнау разглядел элегантно одетую даму, которую Арнау узнал не сразу. Пока Элионор размахивала руками и кричала, не переставая показывать на супруга, эта женщина кивнула инквизитору и довольно улыбнулась.

— Эта еврейка — его любовница! Смотрите на них! Смотрите, как он ее обнимает!

Арнау действительно крепко прижал к себе Ракель, которая неутешно плакала у него на груди. А языки пламени поднимались к небу под неистовый рев толпы.

Когда Арнау отвернулся, чтобы не видеть этого ужаса, его глаза встретились с глазами Элионор. От яростной ненависти, злобы и удовлетворенной мести, которую он почувствовал в ее взгляде, его передернуло. Внезапно он услышал смех женщины, сопровождавшей его жену, издевательский смех, который нельзя было спутать ни с каким другим, — он въелся в память Арнау с детства.

В тот же миг он узнал Маргариду Пуч.

Элионор не была одинокой в своем желании отомстить Арнау. Мысль о мести вынашивалась давно, и обвинение против мужа и еврейки было лишь началом.

Решение, принятое Арнау Эстаньолом, бароном де Гранольерс, Сант-Висенс-делс-Ортс и Калдес-де-Монбуи, вызвало раздражение среди каталонской знати, осознавшей, что подул ветер перемен. Многие сеньоры вынуждены были подавлять неповиновение среди своих крестьян, причем с гораздо бо́льшими усилиями, чем требовалось до сего момента. Их подневольные требовали отмены определенных привилегий, от которых Арнау, этот барон, рожденный сервом, отказался во всеуслышание. Среди недовольных господ был и Жауме де Бельера, сын сеньора де Наварклеса, которого Франсеска вскормила грудью, когда он был ребенком. Не забыл обиды и Женис Пуч, вынужденный отказаться от прежнего образа жизни и затаивший злобу на Арнау, который лишил его дома и состояния. После того как их семью выселили, ему пришлось занять старый дом в Наварклесе, принадлежавший его деду, отцу Грау. Это жилище имело очень мало общего с особняком на улице Монкада, где он провел бо́льшую часть своей жизни. Жауме и Женис часами жаловались друг другу на свою неудачную судьбу и строили планы, как отомстить морскому консулу. Планы, которые теперь, если карты его сестры Маргариды не обманывали, должны были принести свои плоды…