Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Подумаю, как быть, — наконец сказал он, снова поглядев на Марьяшу. Коснулся ее плеч, слегка сжал и притянул к себе. Положив ладони поверх его загорелых запястий, девушка сочувственно поджала губы в печальной улыбке.

— Мне жаль, что так вышло, — тихо промолвила она. — И нам худо будет, и вам чести не делает. И тебя наказали напрасно.

— Пустяки, забудь, — нахмурился Стемка. — Уйду я, наверно. Нельзя теперь оставаться, ты права.

— Если ты уедешь… — Марьяша опустила короткие светлые реснички, запнулась. — Я буду скучать. Жаль, что ты раньше не подошел. Только ходил вокруг да около.

Она мило улыбнулась, прикусив пухлую нижнюю губу. Стемка не нашелся, что ответить. И правда, жаль. Хорошая девчонка, добрая, и ведь бывает так: долго не решаешься сделать что-то, а после огорчаешься, что не успел узнать, поблагодарить, сказать чего, да мало ли.

С улицы раздался звучный бас воеводы: он звал дочь. Заслышав голос отца, Марьяша поспешно попрощалась, подхватила длинный подол и побежала к обгоревшим воротам. Стемка снова набросил на голову упавший капюшон и, прихрамывая, побрел со двора. Дольше здесь оставаться было ни к чему.

Степан, старший брат, еще раньше узнал о случившемся и зашел домой к родителям, как смог. Оба брата жили отдельно, Степан полсолнцеворота как женился на меньшой дочери Егора-бондаря — Арише, тихой, доброй и работящей девушке, они уже ждали первое дитя. Сам Стемка жил при дворе мастера Вольха, но домой часто наведывался: то матери по хозяйству помочь, то просто повидаться. Жениться он пока не собирался, хотя мать с отцом уже намекали, что пора бы: ждал, пока сам станет мастером, все равно недолго оставалось.

Нежданно-негаданно свалившаяся беда снова собрала всех в одну горницу, к одной свече. За минувшее время мать извелась так, будто не два дня прошло, а двадцать солнцеворотов. Отец был суров, как и обыкновенно, однако ругать меньшого сына не стал: и без того ему досталось, да и, к тому же, в последнем вины его не было. Стемка догадывался, кто мог бы поджечь подворье воеводы, однако вслух эту мысль не говорил: вдруг ошибется в своих догадках и напраслину возведет? Тоже ведь грех.

Собрались за обедом в самой большой горнице избы. Осень уже вступила в свои права, и на дворе заметно похолодало. Еще утром было солнечно, а к полудню — помрачнело, небо заволокло клочьями седых рваных облаков, откуда ни возьмись поднялся ветер. Мать резала хлеб в полной тишине; только слышно было, как покачивается и поскрипывает на ветру оконная ставенька.

— Иван Вышатич к князю ходил, — отец решил нарушить гнетущее молчание и по очереди поглядел на сыновей. Он был с севера, приехал на службу к славянскому князю из-за моря и на языке славян говорил почти по-своему: коротко, обрывисто, не смягчая положенных букв, отчего речь его звучала еще более сурово и не всегда понятно. — У нас день сроку. Раньше за это дело не возьмутся, позже — тянуть не станут.

— Я с его дочкой видался, — Стемка опустил глаза, скомкал в пальцах край льняной рубахи. — Она сказывает, отец — не таков, чтобы прощать. Добьется, чтобы князь всех нас заставил заплатить ему за пожар. Не жизнью, так золотом, которого у нас нет… или волей нашей.

Едва договорив, парень облизнул губы, от волнения пересохшие, потянулся за кувшином с водой. В горнице снова повисло тягостное молчание, только мать тихонько всхлипывала, утирала слезы рушником.

— Будет выть-то! — строго прикрикнул отец. — Поди, не ребенок малой, чтоб за себя не держать ответа. И мы с тобой ему не чужие, сына родного не убережем, что ли? Только нам со Степаном из дружины дороги нет. Ты, Ульяна, никуда одна не поедешь. Стемир провинился, ему и отвечать, а мы только помочь можем.

Он обвел тяжелым, цепким взглядом родных, притихших в тревоге. Мать перестала всхлипывать, только две слезы блеснули на ее загорелых щеках, чуть тронутых первыми морщинами.

— В Киеве оставаться нельзя, в Чернигов, Туров или еще в Переяславль — только хуже будет. Княжичи за отца стоят, узнают, что беглый укрывается — пощады не ждать, — отец нахмурился, потер лоб широкой, заскорузлой ладонью. — Уехать надо, чем дальше от Киева, тем лучше. Можно в землю полоцкую податься, только вот… Кто там княжит, не помню.

— Всеслав Чародей, — вспомнил Стемка.

— Точно. Да, у него мира с братьями нет, а если и есть, то слабый. К темноте собраться успеешь? — старый варяг взглянул на сына из-под седых косматых бровей. Стемка опустил взор и молча кивнул: куда ж деваться…

Остаток дня прошел спешно, неясно, как в тумане. Братья почти не говорили, но каждый чувствовал молчаливую поддержку другого. Степан завсегда был скуп на слова, а теперь и вовсе угрюмо молчал, но Стемка и сам был огорчен и подавлен бессмыслицей случившегося и говорить об этом не хотел. Единственное, чего он боялся не успеть сделать, — так это еще раз встретиться с тем парнишкой, Зорькой, с которым они вместе в погребе у воеводы сидели. Стемка был уверен, что пожар — Зорькиных рук дело, однако подтверждения тому не было, и он хотел сам расспросить мальца: авось его не побоится, расскажет правду. Тогда и жить легче будет обоим, один напраслину с себя снимет, другой — тяжкий грех с души.

Однако с Зорькой ему больше свидеться не довелось. К темноте он собрал все, что требовалось в дорогу, простился со старым мастером-оружейником; они расстались добром, старику Вольху не верилось, что Стемка, которого он знал едва ли не с самого детства, мог по своей воле пойти против воеводы. Старый оружейник пожелал ему доброго пути и счастья, и у парня даже на душе полегчало от того, что ему верят, от того, что люди не клевету каждую скорее слушать готовы, а свое сердце.

С родными он прощался недолго. Степан сжал губы, крепко, по-братски обнял его, хлопнул по плечу и быстро ушел в дом. Отец лишь кивнул да руку пожал, а мать вдруг расплакалась, на шею бросилась, обняла, будто в последний раз видала. Да и Бог его знает, в последний ли, нет… Сунула на дорогу свежую краюху хлеба да две фляги, одну — с водой, другую — с молоком. Стемка вскарабкался в седло, тронул поводья. Тихо зазвенели стремена, зашуршали под конскими копытами мелкие камушки. А когда он обернулся у самой развилки, то увидел, как в темноте невысокая, светлая фигурка матери стоит у ворот и крестит его вслед.

В дороге время шло почти незаметно, и уже к полуночи Стемка покинул удел. Солнце поздно спряталось за горизонт, окрасив в оттенки малинового верхушки деревьев, окутанные зеленоватой дымкой листочков. Хрустели сухие ветки и мелкие камушки под ногами лошади, шелестел песок, рассыпаясь тонкими ручейками. Ветер играл и шелестел в густых ветвях деревьев и кустов, и они шуршали под его прохладным ночным дыханием. Подле всадника ехала его собственная тень, и, когда лошадь спотыкалась на камнях или в ложбинах, тень дергалась и, замерев на секунду, продолжала путь, по мере наступления темноты становясь все длиннее и все более сливаясь с землей. Силуэты окружающих предметов казались огромными неуклюжими чудовищами с вытянутыми лапами и изогнутыми телами. Доехав до леса, Стемка все ждал появления какой-нибудь небольшой речушки, чтобы наконец напоить уставшего коня и отыскать себе место для ночлега, но подходящего места все не попадалось и не попадалось, а на лес, незаметно сгустившийся и вставший плотной высокой стеной, тем временем шелковым покрывалом опустилась ночь. Дневной шум понемногу утих, растворившись в тихих ночных звуках: то застрекочет где-то сверчок, то крикнет спросонья ночная птица, прошелестит между ветвей дерева своими широкими крыльями, то случайно хрустнет сухая ветка.