Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Кто здесь?

— Тише ты, за версту слыхать! — раздался из темноты приглушенный девичий голосок. Фигурка подошла ближе, чуть приподняла свечу, и Стемка с изумлением узнал ту самую рыжую девчонку, на которую загляделся накануне. На ней было все то же темно-синее холщовое платье, на плечах лежал шерстяной платок, длинная рыжая коса была распущена, и огненный водопад окутывал всю фигурку до пояса.

— Ты?.. — выдохнул Стемка. — Откуда ты?

— Живу я тут, это отцова изба, — усмехнулась девчонка, воткнула свечу в большую щель между прогнивших бревен, присела рядом с ним. — Повернись-ка.

Он послушался, правда, с некоторым трудом. Тонкие и ловкие пальчики распутали узел, стянули пеньковую бечевку. Так вот кто ты такая, рыжая лисичка… Воеводина дочка!

— Дружка своего разбуди, — велела девушка, мотнув подбородком в сторону мирно спящего второго пленника. Стемка подполз к нему, осторожно потряс за плечо:

— Зорька! Эй, Зорька!

Тот в ответ пробормотал что-то неразборчивое и, отчаянно зевнув, перевернулся на другой бок. Девушка, не удержавшись, хихикнула, прикрыла рот ладошкой и тут же, словно спохватившись, протянула мальчишке глечик, стоявший тут же на полу, возле нее.

— Пить хочешь?

— Давай, — он забрал у нее посудину и сделал глоток. Там оказалось холодное молоко. Он закашлялся, девчонка постучала его по спине ребром ладони. На ее круглое веснушчатое лицо падали золотистые блики от свечи, и оттого она казалась еще милее и краше, хотя на первый взгляд была совершенно обыкновенной девкой, каких во всем Киеве — пруд пруди. Но что-то в ней было совсем, совсем иное: то ли взор мягких, бархатных будто, зеленых глаз, то ли долгая и почти ласковая улыбка, с которой бабы глядят на провинившихся детишек, то ли еще что, чего объяснить и понять было невозможно.

— Спасибо, — прошептал парень отчего-то севшим голосом, отдал глечик девчонке, вытер губы рукавом. Она снова посмотрела на него и улыбнулась. По-простому совсем, по-доброму, отчего у него даже как-то потеплело внутри.

— А… звать тебя как?

— Марьяшей кличут, — она заправила за ухо длинную рыжую прядку. — А ты Стемка, я слыхала. Попрошу отца за вас, — добавила девочка, помолчав с несколько минут. — Я все видела, ты ни в чем не виноват, а дружка твоего знаю. Отца у него нет, зато мать хворая и две годовалые сестренки, — Марьяша, доверительно наклонившись поближе, заговорила про Зорьку шепотом. — А он еще сам маленький, работать не берут, в подмастерья тоже, платить за него некому, вот он и ворует. Я его пыталась к нам позвать да накормить по-человечески, а он — волчонок дикий, упрямый, мол, не пойду к воеводе, не пойду… Допрыгался.

Зорька посвистывал носом во сне, да слышно было, как на подворье хрипло лает кудлатая собака. Будто и не о нем разговор шел. Впрочем, что-то подобное Стемка и ожидал о нем узнать: от хорошей жизни воровать не ходят.

— Ну, пойду я, пора, а то хватятся, — заторопилась Марьяша. Поднялась, оправила холщовый подол, сдвинула сбившиеся на бок разноцветные бусы. Стемка тоже встал, одернул серую льняную рубаху. Девушка осторожно вытащила свечу, хотела было подняться по лестнице, но он ее окликнул:

— Марьяша! Погоди!

Она молча остановилась и обернулась.

— Поди сюда.

— На что это?

— Скажу кой-чего.

— Так говори!

— Не услышишь…

Девушка усмехнулась и подошла поближе. Стемка обхватил ее одной рукой за пояс, наклонился и коснулся губами ее щеки, усыпанной мелким золотом веснушек. Марьяша легонько ударила его по руке, вырвалась и, ненароком споткнувшись на ступеньках, скрылась в темноте.

Утром за ними пришли другие дружинники, незнакомые. Мирно посапывающего Зорьку бесцеремонно растолкали и, еще покуда сонного и мало что соображающего, вытащили наверх по шаткой деревянной лестнице. Самому Стемке тоже велели подниматься, мол, отец-воевода принял решение, что делать с ними обоими: сурово не казнить, но и не миловать, чтоб неповадно было.

Миновав длинную деревянную галерею, они разошлись. На дворе уже стоял белый день, румяное утро уползало за горизонт, пропуская светлое коло на чистый, почти безоблачный небосвод. Однако осень уже подбиралась ко граду, красила узорчатые листья дубов, белоствольных берез и осин в золотистый, рыжий, багряный. Вересень-месяц близился к своей макушке, хотя тепло все еще не уходило. Стемка даже задумался и не заметил, как они миновали почти все подворье. Видно, их с Зорькой ждала не одна участь, иначе они бы шли вместе.

Шли довольно-таки долго, и дорога казалась уже знакомой. Она вела к той же самой торговой площади, где все и началось. И снова там собрались люди, точно ждали чего-то, вполголоса переговаривались, оглядывались. «Кажись, пришли!» — послышался чей-то неуверенный голос. Стемка встревоженно осмотрелся и вдруг понял, что стоит на лобном месте в окружении четверых кметей, а у одного в руках — длинный и тонкий хлыст с короткой деревянной рукоятью. Вот, значит, что решил воевода… А торговец-то, поди, сухим из воды вышел, и всего за несколько золотых гривен.

— Снимай рубаху-то, — хмуро бросил один из них. Стараясь не поднимать глаз на людей, парень послушался. И только успел это сделать, как его с силой толкнули вперед — он упал на колени. Сверху коротко свистнуло, и первый удар обрушился на обнаженную спину. Стемка зажмурился и закусил губу. Чуть ниже лопаток точно огнем обожгло. Господи, только бы выдержать!

Он не считал: не до того было. После десятка ударов поперек спины явственно обозначились кровавые полосы, все заволокло мутным туманом. Раз за разом боль пронзала все тело от шеи до пояса, от короткого противного свиста — за миг до новой боли — звенело в ушах. Стемка искусал губы в кровь, чтобы не кричать, но всего вытерпеть не смог: с последним ударом коротко, скуляще вскрикнул и потерял сознание.

Просыпался он медленно и неохотно. Голова казалась тяжелой, шевелиться было трудно и больно, не получалось глубоко вздохнуть. Попробовав приподняться, Стемка невольно застонал. На спине, исполосованной вдоль и поперек, лежать нельзя было, и он рухнул обратно, проклиная все на свете.

— А-а, твою ж… — хотел ругнуться, вместо этого тихо заскулил, уткнувшись в простыню.

Сквозь духоту небольшой теплой горницы пробился свежий, прохладный поток утреннего воздуха. Сразу стало легче. Парень вздохнул и осторожно повернул голову: мать с брошенным на колени рукоделием сидела у широкой лавки, на которой он лежал. Давно такого не было: еще с детства, мать с ним сиживала рядом, только если он сильно хворал. Вытянув руку из-под тонкого лоскутного одеяла, Стемка прикоснулся к ее руке, сухой, такой хрупкой и в то же время сильной. Женщина чуть заметно улыбнулась, погладила его растрепанные волосы цвета льна.