Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Не выдержав и всхлипнув с досады и бессилия, Стемка зарылся носом в густые ветки, беззвучно заплакал, задыхаясь в горьковатом запахе смолы, земли, хвои. Остренькие сосновые коготки приятно кололи шею и лицо, мокрое от слез. Он и не помнил, когда плакал последний раз: совсем давно, когда еще был мальчишкой. Отец учил крепиться, что бы ни случилось, а он сейчас и этого не смог…

На Подоле, как и обыкновенно, царили шум и толкотня. Торговцы зазывали покупателей, выкрикивая и расхваливая свой товар на все лады, до потери голоса. Повсюду, куда ни пойди, пахло свежим хлебом, калачами, калеными орехами. В глазах рябило от ярких рубах и кафтанов киевских мужей. Опустив голову и старательно пряча шрам от выжженного клейма на щеке, Зорька тихонько пробирался сквозь толпу. Казалось, его не замечают: кто-то наступил на ногу тяжелым сапогом, кто-то с силой оттолкнул, освобождая себе дорогу. Зорька ненавидел воскресные гулянья, но с другой стороны — в такие дни было легче затеряться в толпе, чтоб никто не тыкал пальцем и не разглядывал в упор.

Зорька поначалу даже ходил с повязкой на лице, якобы зубы разболелись, но он знал: вечно так наряжаться нельзя, да и мать вскоре заподозрила неладное. Однажды попался под горячую руку — она возьми и сорви повязку. Крику было… Она даже не столько на него сердилась, знала ведь, что он ворует на ярмарке, сколько досадовала на то, что так глупо его поймали на этом. И напрасно он говорил матери, что ничего такого, что пройдет луна-другая, след заживет, оно и забудется. Мать тогда вроде бы успокоилась, обняла его, взяв за подбородок, повернула его лицо к свету (в тесной, закопченной горенке, в которой они с мамой и сестрами ютились вчетвером, светло было от одной только лучины), погладила обожженную щеку, тихонько вздохнула.

— Ой, Зорька-Зорюшка, голова ты моя бедовая, что ж делать-то с тобой? Не могу я вас без отца растить, видит Бог, не справляюсь!

— Ни черта он не видит, — огрызнулся Зорька. — А видел бы, так не прибрал бы батьку к себе.

— Не гневи, не надо! — мать испуганно прижала его к себе, но мальчик хмуро отстранился и, не в силах слушать причитания, молча ушел. Не ответил. Да и что было отвечать?..

Вот и сейчас, прячась от чужих любопытных взглядов, Зорька протиснулся сквозь плотную толпу, нырнул под чьим-то локтем, на четвереньках подполз к деревянному лотку торговца хлебом и калачами. Последние дни ему совсем не везло. Постоянно ловили за руку, гнали с ярмарок, обещали разукрасить и вторую щеку. В очередной раз мальчишка осторожно огляделся, пока никто не увидал, схватил один небольшой каравай и хотел было сунуть за пазуху, как вдруг грубый оклик заставил его вздрогнуть и обернуться. И только он обернулся, как рука хозяина схватила за ворот рубахи, и без того изодранный, встряхнула и швырнула лицом вниз, прямо на мерзлую землю, чуть припорошенную снежком. Зорька успел отбросить хлеб в сторону, сжаться в комочек, сдвинул локти, закрывая лицо и шею от ударов, посыпавшихся градом. Попытался подняться — какое там! Даже вздохнуть не дали.

Вокруг них снова собралась толпа. «Совсем как пару лун назад», — с горечью и ненавистью подумал Зорька. Только вот некому было заступаться, неизвестно, что стало с тем хмурым, но добродушным парнем, который тогда его спас: он пострадал вместе с ним, и если бы теперь был где-то рядом, навряд ли бы кинулся помогать второй раз.

Никто не пытался растащить и влезть в драку, все собравшиеся только выкрикивали одобрительные слова торговцу, а у Зорьки темнело в глазах от боли и все внутри горело от земли, набившейся в рот. Он привстал с трудом, оттолкнул сапог мужика, откашлялся. Уголок губ обожгла тонкая струйка крови. Кто-то выкрутил руки за спину, рывком поставил на колени. Он попытался встать, но землю пошатывало.

— Поднялся, что ль? Ну ты и живучий!

— Брось! Всех тараканов не передавишь!

— Не всех, так одного…

Деревянная рукоять чьего-то копья из толпы, вероятно, княжьего гридня, с размаху ткнулась в грудь. Зорьку отшвырнуло на несколько шагов, и все вокруг померкло.

Ему казалось, что он провалился в сон. Он ощущал затылком твердые, смерзшиеся комья земли, спиной — вымокшую от снега рубашку, щекой — острые ледяные крупинки. Холодно… Холодно и больно, да так, что даже не вздохнуть. Его сильно мутило то ли от голода, то ли от сильной боли в груди. Он начал замерзать, уже отнимались пальцы на руках, бесполезно цепляющиеся за снег. Не было сил даже попробовать встать. И вдруг он почувствовал, как кто-то осторожно подхватил под спину и под колени, взял поудобнее, как малого ребенка, прикрыл полой одежды и куда-то понес. Мир снова закачался в помутившемся сознании, Зорька даже не пытался проснуться.

Спустя какое-то время его уложили на что-то твердое, стащили промокшую и затвердевшую на морозе рубаху, перевернули лицом вниз, так, что совершенно окоченевшие руки безвольно свесились с краев лавки. «Опять бить будут, что ли…» Но никто мальчика не ударил, даже наоборот: спины коснулись чьи-то сухие, жилистые ладони, погладили, словно втирая что-то. Кожу будто огнем обожгло — Зорька глухо застонал, и глубокий вздох отозвался резкой болью в груди. Темнота снова окутала его, спасая от неприятных ощущений.

Ему чудились страшные сны. То одежда на нем горела нестерпимо жарким пламенем, то он бежал от кого-то, постепенно входя в реку, а потом нырнул, наглотался воды и, когда выплыл, зашелся в приступе кашля, то чьи-то крепкие руки встряхивали, били по щекам, и Зорька невольно морщился, отворачивался, прикрывая часть лица, разукрашенную выжженным клеймом. Но кошмары и не думали кончаться. Что-то тяжелое, жаркое и колючее навалилось сверху, укутало со всех сторон, не давая дышать. Оно кололо лицо, шею, обнаженную и растертую чем-то жгучим грудь. Зорька открыл глаза — вокруг была непроглядная темнота, густо пахло воском, деревом, чем-то приторно-сладким.

— Темно! Душно! — стоило набрать побольше воздуха, чтобы крикнуть, как снова внутри будто вонзили меч. — Маманя! Мама!

Острый приступ кашля скрутил и вывернул наизнанку. Мальчишка кричал от боли и плакал от страха, захлебываясь судорожным кашлем. Неожиданно темнота растеклась в стороны, тяжелое и колючее шерстяное одеяло сползло до пояса, и Зорька невольно зажмурился от яркого света свечи, потянулся, разминая затекшую шею, и вдруг охнул: стоило двинуться с места, как боль прожгла все внутри от сердца. Он тихонько взвыл, с трудом перевернулся на бок и увидел склонившуюся над ним высокую темную фигуру. В лунном свете одежда ее казалась недвижными черными крыльями, отблески падали на короткую окладистую бороду, отчего та слегка серебрилась. «Смерть за грехи мои», — вдруг мелькнуло в голове у Зорьки.