Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Темная фигура, очевидно, заметив, что он проснулся, шевельнулась, сделала движение к нему. Парнишка испуганно вскрикнул, рванулся в сторону, пребольно ударившись локтем о край лавки, сжался и зажмурился. Но ничего не происходило, земля перед ним не разверзлась, Перунова молния не ударила. Все еще дрожа от страха, Зорька приоткрыл один глаз.

— Проснулся, отрок? — вдруг послышался густой бархатистый голос. Мальчик побледнел, с трудом пошевелился, меняя положение, но ответить не смог и лишь тихо застонал от невозможности сказать что-то более ясное. Монах опустился с ним рядом и участливо заглянул в лицо. Глаза у него было светло-голубые — даже в темноте видать, взгляд добрый и будто встревоженный. Монах был не стар еще, но взор его казался умудренным прожитыми летами.

— Ну-ну, не шевелись, нельзя тебе, — промолвил он негромко и почти ласково. — Чего кричишь? Испугался нето?

Зорька постыдился своего глупого детского страха, но ничего с этим поделать не мог. Когда спал, было легче, а вот когда лежал или сидел, глядя в темноту, в ней чудились такие страшные картины, что не дай Бог увидать никому. Мать для него всегда оставляла на ночь лучину посреди горницы, а сестренкам так было даже проще засыпать: они все спали вместе, прижавшись друг к дружке, потому что так теплее и не особенно страшно. Девчонки-то, Беляна и Даринка, совсем маленькие…

Подумав о доме, о матери и сестренках, Зорька снова забылся. Сквозь сон он слышал, как инок вполголоса читает молитву Богородице о жизни и здравии, но не мог разобрать слов, да и не старался. Открыл глаза только еще раз, когда к губам поднесли глиняную плошку со свежим молоком. От теплого питья, едва уловимого потрескивания свечного фитилька и густого, приятного аромата воска и ладана Зорька совсем разомлел и заснул впервые без мыслей о страхе и боли.

Несколько дней минуло как в бреду. Ему стало хуже. Он изредка приходил в себя, только чтобы попить или подняться ненадолго: сам не мог даже встать, и инок, что ходил за ним первые дни, поддерживал его под руки. Мальчика то и дело лихорадило, бросало то в жар, то в холод, слышались чьи-то голоса, тех людей, которых рядом не было. Ночами он метался по постели, устроенной на широкой лавке, звал мать. Инок, приютивший его, лишь горестно вздыхал, кропил больного святой водой и не оставлял своих забот о нем. Братия позволила ему оставаться возле расхворавшегося мальчишки, и он даже не возвращался в свою келью, перенес скудные пожитки в ту, что отвели для мальчика, да там же и спал, и молился.

Только через седмицу Зорьке полегчало. Жар спал, лихорадка оставила его, однако он совсем ослабел и осунулся: и раньше был худым для своих лет, а теперь и вовсе стал словно тень. Разговоры и молитвы не занимали его. Почти все время он лежал, зарывшись в колючее шерстяное одеяло, которое так напугало его в первый день, и отвернувшись носом к стене. От еды не отказывался, но ел вяло и совсем немного: куска пресной просфоры и плошки воды или молока ему хватало на весь день. На бледном и исхудавшем лице виднелись будто бы одни глаза, темные, почти черные, злые и колючие. Хотя теперь Зорька не знал, стоит ли мерить всех под одну гребенку: одни избили, как собаку, другие спасли и выходили. Один опозорил на всю жизнь, другой защитил, рискуя собой. Как тут верить людям?..

Однако несколько дней спустя мальчику неведение порядком наскучило. Он не боялся: уже было нечего, но и не знал, что как на этот раз повернется судьба, и поэтому наконец заговорил с чернецом, что почти все время его болезни не отходил от него.

— Где я? — Зорька хотел спросить вслух, но голос подвел, в горле запершило, он откашлялся. — Честной отче… Кто ты?

— Ты в Киево-Печерской обители, отрок, — монах опустился на край лавки и ласково провел рукой по жестким Зорькиным волосам, заметно отросшим за две минувших седмицы. — Я отец Феодосий. Немудрено, что ты меня не помнишь… Эвон как мучился.

— В обители?!

Зорька вскочил, едва не опрокинув лавку (в глазах потемнело), затравленным зверьком огляделся, метнулся в угол кельи, начал искать кольцо двери, дергать за него, но тщетно: от волнения руки не слушались, и он дергал его беспорядочно, оттого и не мог открыть. Он не понаслышке знал, что людей неугодных по приказу князя могут сослать в монастырь и насильно постричь в монахи за проступки. Наверняка князь Ярослав знает о его воровстве, да что там — весь Подол знает, неудивительно, что кто-то донес… А не то с чего бы ему проснуться здесь, а не у себя, в избе-горнице?

Инок тем временем спокойно смотрел на его попытки отворить дверь. Черная островерхая куколь чуть сползла на его затылок, приоткрывая седоватые пряди волос и тронутый преждевременными морщинами лоб. Он поднялся, поправил разворошенную постель, хотел было подойти к мальчишке, но тот налег на дверь плечом и неожиданно для себя самого вылетел в каменную галерею. Тут же подземный холод пробрался под одежду, сжал ледяными лапами. Зорька опасливо оглянулся и бросился прочь от кельи, к свету, мерцающему где-то в конце галереи.

В тишине слышались приглушенные голоса монахов, доносившиеся из келий, шорох чьей-то одежды, шаги, шлепанье по каменному полу босых Зорькиных ног. Кашель не давал ему спокойно дышать, и он быстро устал, только на мгновение остановился, чтобы откашляться, и припустил дальше. И заблудился бы среди темных одинаковых каменных галерей-пещер, если бы не нарвался на кого-то, вышедшего из-за угла.

Они неожиданно столкнулись. Зорька отлетел на пару шагов и упал навзничь, а встретившийся на его пути человек не успел отскочить, чтобы дать ему дорогу, и с трудом устоял на ногах. Кадило, четки и берестяные грамоты посыпались из его рук; молодой инок кинулся их собирать. Зорька, отдышавшись, кое-как встал и помог ему: подобрал упавшие четки и пару грамот.

— Ты чего несешься, как на пожар? — спросил юноша вполне миролюбиво. Зорька рассмотрел его исподлобья: он был молод, солнцеворотов пятнадцати или шестнадцати от покрова, черноволосый, синеглазый, с двумя точками-родинками над вздернутой верхней губой. — Как звать тебя?

— Я брат… Зорька, — выпалил он. Решил выдать себя за здешнего монаха: авось лишнего не спросят. Но молодой клирик вдруг рассмеялся и присел перед ним.

— Эх, ты, брат Зорька, — передразнил он его с улыбкой. — Нет таких имен в братии. У нас называют по святым покровителям. Не надо лгать мне, мы уже с тобой почти знакомы. Это ведь я тебя сюда принес… Так кто же ты на самом деле?

— Хворал я, — мальчик шмыгнул носом и опустил глаза. Стыдно стало перед этим добрым юношей. Он на него совсем не рассердился, даже не отругал за ложь. — Не помню, как здесь оказался. Верно, княжьи люди меня приказали тут оставить, чернецом сделать? Я ведь… воровал на Подоле, — он всхлипнул еще раз, вдруг осознав, как тяжело признаваться в худом деле человеку, который отнесся к тебе хорошо.