Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Куда ты, тварь, спрятал нож?

Андреу попытался сказать, что он не убивал певицу, что это ошибка. Но вместо этого, поперхнувшись, закашлялся.

– Вы понимаете, он изо всех сил пытается сделать вид, что не имеет к убийству никакого отношения.

Дон Рафель, прикрывая рот и нос надушенным платочком, с любопытством поглядел на Андреу. Судья поглядел ему в глаза. Ему было глубоко наплевать, из-за чего этот юноша превратился в жестокого и кровожадного убийцу. Ему хотелось выведать… по какой неведомой ему причине у этого паренька дома хранились эти документы… Хуже всего, что он не мог его об этом спросить напрямик, потому что никому, за исключением Сетубала, не следовало знать того, что известно ему и чем были продиктованы все его действия; никто, включая и самого обвиняемого, который в любой момент мог заявить о существовании этих бумаг и вызвать подозрения. На данный момент дон Рафель понимал одно: вся эта история попахивает угрожающе. Не говоря уже о том, что за молчание Сетубала ему приходилось платить втридорога.

После пары тумаков по носу, трех ударов коленом в пах, двух – прямо в печень, одного – в солнечное сплетение и трех попыток удушения многое прояснилось: во-первых, что нет, убийца не собирается сотрудничать со следственными органами; во-вторых, что да, в конце концов проклятый идиот все же признался, что в ту ночь был в комнате у жертвы, – бедняга Андреу, не желавший раскрывать эту тайну, чтобы не запятнать честь дамы! – в-третьих, что да, они чего только не вытворяли, «но я ее не убивал, клянусь Господом Богом», на что Каскаль де лос Росалес-и-Кортес де Сетубал, человек глубоко религиозный, дал ему по губам, чтобы не богохульствовал; в-четвертых, что «как вам сказать, я в первый раз ее увидел за несколько часов до того, во дворце маркиза де Досриуса»: то есть они были незнакомы, но он ей приглянулся; в-пятых, «еще чего, так мы тебе и поверили, что поиметь ты ее поимел, а до ножа дело не дошло? Тоже мне гусь!» Еще удар в пах и печень. И так продолжалось полтора часа, до тех пор, пока дон Рафель, наблюдавший за избиением через глазок в двери из опасения, чтобы его не забрызгали, не решил, что, может быть, и имеет смысл спросить у арестованного юноши, «откуда у тебя эти бумаги», и Андреу сквозь туман тошноты и ударов глядел на совершенно незнакомые ему бумаги непонятного содержания, ведь разве мог он догадаться, что это те самые документы, которые дал ему в конверте Нандо, только уже без конверта, и говорил, «откуда мне знать, не мои это бумаги, Пречистая Дева Мария, Матерь Господняя, меня сейчас вырвет, меня сейчас… я ее не убивал!»

– Я спрашиваю, откуда ты взял эти бумаги.

С тем же жаром, с каким он уверял, что никого не убивал, заключенный клялся, что в первый раз видит эти бумаги. В приступе бешенства дону Рафелю кровь бросилась в голову. Тут он убедился, что перед ними тертый калач и что необходимо принять решительные меры, если он не желает, чтобы это дело, и многое другое, вышло у него из-под контроля. Он прочистил горло и, под прикрытием сумерек, поглядел на юного убийцу:

– У нас достаточно доказательств, чтобы в формальном порядке предъявить тебе обвинение в убийстве. – Он осторожно вдохнул аромат, исходивший от надушенного платочка, и повернулся к Сетубалу. – Заседание суда состоится через два дня. – Презрительно сморщившись, он указал на Андреу. – Бросьте эту крысу в одиночную камеру.

Дон Рафель так и не убрал платочек в рукав до самого кабинета начальника тюрьмы. В тот день не видать ему было ни телескопа, ни Гайетаны, и он пытался убедить себя, что именно этим и обеспокоен.

Одной из истин, открывшихся в тот день этой крысе, то есть Андреу, после того как тюремщик молча промыл ему раны на лице водой из раковины, расположенной во дворике, стоя рядом с ним с очень удивившим его состраданием на лице, было то, что гораздо легче переносить чужую вонь, перебегающих с одного человека на другого вшей, сухой кашель лысого старика или непонятную ругань того голландского моряка, которого, по слухам, теперь уже обвиняли в убийстве какой-то шлюхи, а не одного из товарищей; всю эту агонию переносить было гораздо легче, чем полное одиночество. Его об этом уже предупреждали. С той минуты, когда его заперли в маленьком, а главное, низком карцере, не позволявшем вытянуться в полный рост, еще более отсыревшем, чем та камера, в которой он провел первые десять ужасных дней, на него напала странная тоска: ему хотелось встать. Хотелось стучать в дверь. Хотелось, чтобы в стене прорубили окно… Хотелось слышать голос, доносившийся из сумерек, и угрожающий кашель… И по мере того как шли часы, мысли его наполнялись тревожным предчувствием, что его забыли, что о нем больше не вспомнят, что он так и останется гнить в этом отсыревшем темном уголке, и это казалось хуже, чем быть похороненным заживо, и он полдня проплакал, «я ее не убивал», и клялся именем всех святых, что не способен на такое, что это ошибка на самом деле; и повторял одно и то же до самого вечера, как будто читал молитву по четкам, как похоронное песнопение… но слышала все это только крыса. Такая же крыса, как он. К восьми часам вечера, хотя сам он и не знал, который час, Андреу впал в глубокое отчаяние, потому что понял, что остался один как перст.

22 ноября 1799 года

Милый друг Андреу, баловень Эрато и Каллиопы, живущий под покровом богов в окружении немногих избранных.

Сегодня мы остановились на настоящем постоялом дворе. Мы прибыли в город Калаф по истечении дня, бездарно растраченного среди тумана на поиски головорезов, в существовании которых я начинаю сомневаться. Пишу тебе из пустынной залы трактира, в ожидании минуты, когда за мной зайдет девушка, обещавшая дать мне приют на ночь.

Существуют две версии относительно невидимых головорезов: наш полковник утверждает, что это кучка разбойников с большой дороги, бессовестные висельники. С другой стороны, бывший начальник городского отделения полиции, по имени Угет, вбил себе в голову и пытается всех убедить, что это остатки партизанских отрядов, находившихся на жалованье у французов. Кем бы они ни были, отыскать их нам не удается. Они дети тумана.

Вечер, половина девятого. Все спят, только я пишу тебе возле камина. Не могу дать тебе отчет в том, что это за город, поскольку, хотя мы и находимся в его пределах, он мне совершенно незнаком: целыми днями нас обволакивает густой и плотный туман, не позволяющий разглядеть ничего далее собственного носа. Местным жителям это нипочем, но на меня нагоняет невиданное беспокойство.

Вчера или позавчера я говорил, что собираюсь рассказать тебе свою теорию о ностальгии. И ныне, в тиши постоялого двора, в сладостном ожидании прелестницы, пообещавшей уделить мне уголок на своем ложе, душа моя разомлела, и я готов тебе ее представить: тебе уже известно, что я человек беспокойный, вечно готовый слоняться туда и сюда, знакомиться с людьми и с миром… Так вот: уверяю тебя, что если б в то же самое время я не был способен чувствовать ностальгию, путешествовать для меня было бы невозможно. Истинный скиталец – это тот, кто пускается в путь, жаждая встречи с новыми мирами, и каждый вечер плачет о мирах, которые оставил позади, и особенно о родном своем крае… Я уверен, милый Андреу, что путешествую именно потому, что умею тосковать. В этом и состоит прекрасный смысл той тоски, в которую мы с таким наслаждением впадаем. Попробую представить тебе это другими словами, в соответствии с тем, что вычитал у Новалиса: где бы я ни странствовал, от себя мне не уйти, и воспоминания мои тоже повсюду со мной. Бесспорно то, что сейчас, в дремучем тумане Калафа, Барселона кажется мне более прекрасной. Потому что мне не вспоминаются ни гнилые лужи, полные стоячей воды, ни крикливая толпа, ни августовские комары; мне вспоминается лишь то, что возвышает мой дух: безмолвные стены, пласа дель Пи, наш театр, черные глаза той девчушки, что помогает по хозяйству твоему отцу… Понимаешь? Воспоминанья сладостнее жизни. Жизнь – это всего лишь необходимость. Потому я и сочиняю музыку… А ты слагаешь стихи… Потому мы и пишем друг другу… Ведь наша душа жаждет того, что ей не дано… Именно в это мгновение, любезный Андреу, в ожидании своей милой музы, порожденной туманом, я мог бы сочинить музыкальное произведение страниц на десять… Именно сейчас, не после…