Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Девица уже здесь. Имя ей Роза, у нее светлые, как мед, волосы, а в глазах искры костра. Я попросил ее подождать немного, и она с ангельским терпением уселась со мной рядом.

Пишу тебе, сидя в двух шагах от счастья. Какой же я дурак. Сказывал ли я тебе, что зовут ее Роза? А что волосы у нее светлые, как солнце? Сказывал ли я, что она все глядит на меня и улыбается лукаво, пока я пишу тебе? Не знаю, не решила ли она, что я пишу любовное письмо… А говорил ли я, что она родилась из глубин тумана? Что вечно стелющаяся по земле дымка здешних мест сделала ее глаза прозрачными, как озера? Я героически медлю, не давая наступить тому великому мгновению, когда найду убежище под покровом этой богини и весь предамся власти прекрасного. Довольно, любезный Андреу: послание окончено. За мной рассказ о том, какой поворот примет это приключение, таящее предчувствие великих наслаждений. Я счастлив!

– Мой сын не мог никого убить, ваша честь.

– Да что вы говорите?

Внушительные размеры кабинета председателя Верховного суда производили первое пугающее впечатление на просителей, которым удалось туда пробиться. Маэстро Перрамон провел всего четыре дня в попытках попасть на прием к верховному судье, и это могло показаться из ряда вон выходящим, но у дона Рафеля, должно быть, имелись свои причины для того, чтобы согласиться принять такого нищего неудачника, как он; пусть сам разбирается, подумал секретарь Ровира, подписывая разрешение и вручая его этому человечишке с дрожащими руками. Неясный свет пробивался с балкона в тот понедельник, приходившийся на конец ноября, и едва освещал стол верховного судьи. Чистое, ясное солнце. Стены были обиты шелком, и маэстро Перрамон пытался не глядеть на них, чтобы у него не случился приступ астмы. В центре висела ужасающая картина, изображавшая избиение безгрешных младенцев, присутствовавшая в кабинете служителя правосудия как постоянная издевка.

Маэстро Перрамон, дрожа словно осиновый лист, добавил «никоим образом, ваша честь», и дон Рафель поднял глаза, будто вопрошая этого тощего человека с пересохшим от страха ртом, чем он может подтвердить свои слова. Дон Рафель, имевший в этом деле необходимость быть начеку, относился к стоящему перед ним индивиду недоверчиво. Поэтому-то, после долгих раздумий, он и решил выслушать его лично: чтобы узнать, что именно ему известно. Людям часто известно много такого, знать чего они не должны. А то какая была бы в нем надобность, сколько бы кресел на новогоднем молебне ни пообещал ему каноник Пужалс.

– Мой сын провел большую часть ночи со мной.

– Да что вы говорите? Разве мы не определили, что он уже два года с вами не живет?

– Вы правы, ваша честь. Но в ту ночь, возвращаясь с концерта, он зашел ко мне и остался… чтобы помочь настроить фортепьяно.

– Вот-вот. Среди ночи. При свете свечи, мешая соседям спать.

Маэстро Перрамон открыл рот и снова его закрыл. Потом пару раз повторил эту процедуру, пришел к выводу, что тактику пора менять, и начал бормотать, Андреу не способен на преступление. Я его прекрасно знаю, ведь я ему отец. Уверяю вас, что…

– Сударь… – Верховный судья встал из-за стола, всем своим видом показывая: «Я устал, у меня тьма работы, одна минута, и все». – Эти слова можно отнести к любому убийце. – Он улыбнулся маэстро Перрамону, который тоже поднялся на ноги, вцепившись в шляпу. – К любому, заметьте, даже самому отъявленному, до тех пор, пока нам не становится известно, что он, собственно, убийца. Понимаете?

Дону Рафелю уже стало ясно, что ничего такого, чего знать не надобно, старик не знал, и не было никакого смысла в том, чтобы затягивать этот неприятный разговор. И маэстро Перрамону пришлось прибегнуть к последнему средству, то есть для начала пасть на колени перед его честью и продолжить: «Сжальтесь над горем несчастного старика, которому некому будет подать стакан воды перед смертью, кроме единственного сына, ваша честь». Дон Рафель Массо, стоя перед ним, не соблаговолил поднять несчастного с колен, «до какой степени люди иногда способны унизиться». Он направился к двери и нетерпеливо постучал ногой по роскошному порогу. Маэстро Перрамон, хоть и стоял на коленях, обернулся и увидел, что его честь стоит возле двери. Было предельно ясно: прием окончен, отчего маэстро Перрамон пришел в отчаяние, ведь вероятность того, что Андреу казнят, повысилась. Старик сокрушенно распростер руки и воскликнул, я знаю, что он ни в чем не виноват! У вас нет никаких доказательств!

Дон Рафель, раздраженно пыхтя, вернулся назад и с силой схватил музыканта за плечо. Потом направился к двери, волоча свою жертву:

– Нет доказательств? Что вы, сударь. Их у нас больше чем достаточно.

Верховный судья открыл дверь. В то же мгновение судебный пристав, соскочивший с какой-то из картин, украшавших стены, взял ситуацию и плечо маэстро Перрамона под контроль. Когда пристав уже уводил его в другой конец коридора, дон Рафель решил, что вежливость прежде всего:

– Передайте канонику Пужалсу, что я благодарен за услугу!

– Какую услугу?

Маэстро Перрамон попытался обернуться, несмотря на все усилия пристава ему помешать. Но, увы, председатель Верховного суда уже захлопнул дверь.

В центре пласа Сан-Жауме мелко моросящий дождь мешался со слезами на ссохшихся щеках бывшего регента часовни Санта-Мария дель Пи. За свои шестьдесят с лишним лет с ним чего только не бывало, но никогда еще он не попадал в такую неизъяснимую беду, даже тогда, когда умерла Долорс. У него в ушах до сих пор звучали слова альгвазила [100]дозорных: «Вашего сына арестовали, Перрамон». – «Как? За что? Арестовали?» На что альгвазил Комес, человек добрый, отвечал: «Не знаю, не знаю за что, Перрамон, но не прошло еще и часа, как его арестовали… Я бы на вашем месте сходил и спросил», а он ему: «Куда же мне идти, чтобы спросить?» А тот: «Ну черт возьми, не знаю: в Аудиенсию, пусть скажут, в чем его обвиняют». А он сказал: «Да в чем же его могут обвинить, Господи Боже ты мой?» Тут Комес немного стушевался: «В чем-то страшном, без сомнения, потому что отвезли его в тюрьму на пласа дель Блат», и маэстро Перрамону пришлось присесть, потому что от этих слов голова у него пошла кругом: «На пласа дель Блат, куда помещают убийц, пропащих и мерзавцев, и… Нет, Комес, нет. Это ошибка». И альгвазил Комес посоветовал маэстро Перрамону сходить поговорить с адвокатом, и он остался один, в раздумьях, «адвокаты, адвокаты», ведь адвокатов он совсем не знал. И вот тогда ему пришло в голову пойти к патеру Пратсу из церкви Санта-Мария дель Пи, чтобы тот помог ему отворить одну из тяжелых дверей, через которые нужно было пройти, чтобы спасти его сына. «Бедный Андреу, сын мой, ты полон жизни», – и маэстро Перрамону вспоминались вечные беседы, которые Андреу вел с друзьями вокруг фортепьяно маэстро Перрамона после обеда, когда они собирались у него дома, чтобы поиграть на музыкальных инструментах или поговорить о жизни, о любви, о смерти или же о пейзажах с изображением бурь и гроз, в соответствии с новыми веяниями; кучка молодых поэтов и музыкантов, гордых своим новаторством и презиравших пыль академий… Это нравилось маэстро Перрамону. Он сидел в уголке, не привлекая к себе внимания, слушал их и думал, какая великая вещь молодость. Эти собрания, в особенности если Сортс-младший был в ударе, иногда превращались в интересные музыкальные вечера или вдохновенные поэтические чтения, за которыми очень часто следовало обсуждение эстетических теорий, подтверждавшее распространенное мнение, что человек – единственное животное, способное строить умозрительные заключения, не теряя аппетита. Все это встречало полное одобрение маэстро Перрамона, он был этим доволен, одиночества боялся, а академиков, так грубо обошедших его своим вниманием, терпеть не мог; а теперь он шагал по улице Бисбе [101], не обращая внимания на моросящие капли, потому что все ему было безразлично; он прошел под балконом, на котором его честь дон Рафель Массо предавался печали под дождем, уже много дней вгонявшим в тоску всю Барселону. Дон Рафель не обратил внимания на сгорбленную спину маэстро Перрамона, потому что его одолела грусть, ведь залитое слезами лицо Эльвиры, «бедняжечка моя», встало перед ним как живое, а он, чтобы отогнать мысли о ней, принялся думать о Гайетане, недоступной возлюбленной, которой он мог любоваться только тайком, через объектив телескопа, словно донья Гайетана была созвездием Дева, так сказать, или словно она была одной из звезд созвездия Плеяды, Астеропой или, может быть, Электрой. «Гайетана моя любимая, сейчас мне, по крайней мере, удается видеть тебя не вверх ногами». В дверь постучали, секретарь Ровира. Интересно, какой теперь нашелся повод побеспокоить его.