Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Да, ваше высокопревосходительство?

– Разумеется, разумеется: решительные действия полиции, скорый суд и строгий судья!

– Как я и говорил, ваше высокопревосходительство, у нас имеется подозреваемый.

– К этому я и клоню, дон Рафель: заставьте его во всем сознаться, любыми средствами. И поскорее назначьте судебное заседание. Чтобы я мог отправить сообщение о казни убийцы практически одновременно с сообщением о смерти Воробьихи.

Дон Рафель незаметно выдохнул с облегчением… По крайней мере, о треклятых бумагах дон Пере речи не завел… И к тому же улыбался. Улыбка дона Пере означала, что губернатор в нем нуждается. Его честь сделал над собой усилие, чтобы вернуться к предмету разговора:

– Из этого я могу заключить, что в случае подачи прошения о высочайшем помиловании на снисхождение рассчитывать не стоит.

– Разумеется, разумеется. Мне кажется, здесь все предельно ясно. И напоминаю вам, дон Рафель, что пока я губернатор Каталонии, пока я краеугольный камень Real Acuerdo [106] Королевского указа (исп.) – имеются в виду декреты Нуэва-Планта. , – и тут он театрально поднял палец вверх, совершенно отождествившись со своей патриотической речью, покамест другой рукой пытался нащупать где-то у пупка рукоятку шпаги, которую как раз забыл надеть, – я не потерплю в Барселоне никаких беспорядков. Такие индивиды, как убийца, которого вы арестовали, – слышите? – должны быть наказаны и с корнем вырваны из рядов общества. И моряка голландского казните, коли виновен. Правосудие для всех – от епископов до проституток.

– Разумеется, разумеется, ваше высокопревосходительство.

С этого момента дон Рафель Массо-и-Пужадес, председатель Королевской аудиенсии провинции Барселона, еще больше возненавидел убийцу воробьев, устроившего в его курятнике такой переполох.

Принимая во внимание, что институт брака испокон веков представлял собой формальность социально-коммерческого характера; что матери, дававшие дочерям наставления после того, как отцы решили, за кого их следует выдать замуж, читали им нотации об уважении и послушании мужу; что только самые отважные матери говорили, «брак, доченька, никакого отношения к любви не имеет, но, может быть, со временем это чувство и придет: погляди на нас с отцом» (а доченька глядела и ничего подобного не наблюдала); что исповедники внушали доченькам мысль о том, что любить кого-либо грешно, «весьма грешно, дочь моя», переход от отрочества к юности для всех вышеупомянутых доченек в ту эпоху был ознаменован состоянием расстройства и бурления страстей, делавших их легкими жертвами для любого ладно скроенного, крепко сшитого и наделенного еще кое-какими атрибутами сердцееда. В этом крылась одна из причин, благодаря которым в недрах барселонской аристократии бурбонского периода таилось диковинное хитросплетение связей, что угадывалось во взглядах, в слишком жарких приветствиях, а также в письмах, записочках и посланиях, сновавших туда и сюда при посредстве слуг и горничных, державших в своих руках репутацию блестящих и беспечных благородных дам.

Положение вещей можно было вкратце изложить следующим образом: маркиза де Сентменат, ненасытная дама с довольно аппетитной фигурой, наставляла маркизу рога с двумя любовниками: официальным любовником был юный граф де Перелада, а тайным – доктор Бальбе, талантливый врач, с которым водили дружбу графы и бароны, обращавшиеся к нему для разрешения проблем интимного характера. Однако маркиза де Сентмената это не смущало, так как он поддерживал пикантную связь с Эулалией Жуньент-и-де-Вергос, графиней де Планелья. И этого ему вполне хватало, поскольку, признавался он ближайшим друзьям, графиня в постели ненасытна. Что касается графа де Планелья, ему были больше по душе женщины низшего сословия: он часто наряжался ремесленником и ходил по притонам. И по его словам, прекрасно проводил время. А безмозглый и молодой виконт Рокабруна, который, по слухам, находился в весьма тесных отношениях со служанкой, на десять лет старше его, – бывает же такое, а? – наносил значительный урон в рядах молодых девиц. Без посторонней помощи он обесчестил трех дочерей графа д'Улья и племянницу графини Картала. А сколького мы еще не знаем?! В общем, каждый сходит с ума по-своему. Третьим любовником графини де Собревиа был сам барон де Черта, сын которого двадцать лет спустя женился на донье Гайетане, бывшей его лет на восемнадцать или девятнадцать моложе. Донья Гайетана, лишившись девственности в объятиях барона и став баронессой, проложила себе прямую дорогу в райские кущи старшего отпрыска семейства Деспалау, весьма ладно сложенного молодого человека, который вот-вот должен был унаследовать баронский титул и намеревался сделать карьеру в армии. Со временем этот Деспалау сделался любовником трех дам одновременно (двух графинь и баронессы), и каждая из них, на седьмом небе от счастья, грезила, что красавец верен ей одной. Кому были открыты все пути, так это губернаторам: получив назначение, они либо являлись со своим собственным гаремом, либо воинственно вступали в действие. Их шествие обычно было триумфальным: многим баронессам, сеньорам, графиням и маркизам пришлось раздвинуть ноги по прибытии высокопоставленного члена, чаще всего уже достаточно обветшалого. Однако, поскольку человеческая природа предполагает, что завоевания эротического характера дают гораздо больше пищи для умозрительных рассуждений, нежели для плотского удовольствия, дамы были вполне расположены к тому, чтобы ублажить его высокопревосходительство, – и нам ли нос воротить, если в роскоши жить. Особенный случай представлял собой маркиз де Досриус: ноги его не слушались – только ноги, – и поговаривали, что, несмотря на почтенный возраст, он чародей и кудесник. Но это были всего лишь слухи: в точности ничего установить не удавалось, так как в женщинах он ценил не столько красоту, сколько умение держать язык за зубами. По слухам.

Можно предположить, что все эти дамы годам к тридцати оказывались в достаточно тупиковой ситуации для того, чтобы начать рассматривать для себя такую печальную и неприятную альтернативу, как возвращение на собственное супружеское ложе. Да и господа тоже. Но не тут-то было: ведь именно тогда на сцене истории появилась жаждущая стать непосредственным участником событий буржуазия, подражавшая всем ужимкам аристократии и охотно терявшая стыд и рассудок с единственной целью – похвастаться, что вхожа в круг титулованных особ. Так, банкир Рамис, толстяк, до ушей начиненный деньгами, состоял в ухажерах у маркизы де Лио, которая, несмотря на то что ей было уже за сорок, не успела еще вдоволь натешиться с неопытными любовниками. Доктора, гражданские инженеры и военные, судьи, чиновники всех видов и мастей, гвардейские офицеры, зажиточные коммерсанты и землевладельцы крутили шашни с маркизами, графинями, баронами и сеньорами в основном уже не первой молодости. Поговаривали, что маркиз де Вилальонга увлечен исключительно юношами и что маркиза де Барбера до выходящего за рамки приличия безумия влюблена в девчушку с острова Сицилия, которую держит взаперти у себя дома. В эту круговерть были вовлечены чуть не все аристократические семьи. Возможно, не участвовали в этом разве что Далмасесы, Пиносы, Рокаморы и бывшие маркизы де Руби, потому что никому они были не нужны. Представители этих родов, питавшихся воспоминаниями и связями с австрийским троном, утратили не только спесь, но и состояние и, пережив яростные преследования на личном, семейном, жизненном, финансовом, юридическом и историческом фронте со стороны бурбонской монархии, к концу столетия стали жалкой карикатурой. Поговаривали, что некоторые из них, как, например, Рокаморы, сохранили свое достоинство, навсегда проведя границу между собой и новой бурбонской аристократией, сплошь состоящей из лизоблюдов и выскочек, и нарожали детей от простолюдинов. Добившись этим хотя бы того, что их кровь продолжала струиться в новых жилах.