Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

В то время как Tertio давал показания в зале суда, маэстро Перрамон у входа во дворец маркиза де Досриуса боролся с неизъяснимым страхом. Маэстро Перрамон был одет в костюм, который обновил десять лет назад на Пасху: рубашка из тонкого сукна, несколько потрепанная, панталоны и кафтан бежевого цвета и светлый жилет. На голове красовался парик, купленный к новогоднему молебну, который имел еще весьма сносный вид. Чтобы произвести на маркиза впечатление, маэстро Перрамон продел в петлицу кафтана цепочку, издалека казавшуюся золотой и утопавшую в карманчике жилета, в котором не было никаких часов: он не испытывал в них необходимости, так как жизнью его управлял бой то одного, то другого из двухсот сорока трех колоколов Барселоны, каждую четверть часа напоминавших подданным его величества короля Карла IV о том, что tempus fugit irremisibile [149] Время уходит безвозвратно (лат.) . . Ему так хотелось показать себя с хорошей стороны, что он чуть-чуть припудрил щеки, дабы скрыть следы слез, пролитых им в ту ночь. Мина, которую состроил дворецкий, когда маэстро Перрамон сообщил ему, что желает поговорить с маркизом, еще больше его обескуражила.

– Я принес рекомендательное письмо, – сказал он, протягивая слуге конверт с листком, на котором черкнул несколько строк каноник Пужалс: музыкант снова осмелился его побеспокоить в самом разгаре предновогодних битв с барселонскими религиозными конгрегациями по поводу праздничного молебна. – Речь идет об очень важном деле…

– И как об вас доложить прикажете? – Лакей вскинул левую бровь, чтобы продемонстрировать еще более высокомерный взгляд на этого нищего в воскресном платье.

– Маэстро Перрамон… Скажите, что я был помощником капельмейстера Кафедрального собора… И Санта-Мария дель Пи… – пытался объяснить он, размышляя, что лучше быть псом во дворце, чем наследником в лачуге.

Слуга, полностью разделявший его мнение по этому вопросу, ушел, оставив его одного в просторном вестибюле, куда проникал свет из окон, выходивших на улицу Ампле. Глаза у него разбегались от такого количества стульев, консолей, ламп, безделушек, статуэток, часов, занавесок, павлиньих перьев, подставок для зонтиков, глиняных ваз работы валенсийских мастеров из Манисеса [150], ваз из венецианского стекла, ковровых дорожек, картин, рамы которых были дороже самого полотна, окон, ступеней, широченных перил из белого мрамора, с позолоченными колоннами, бюстов римских императоров, а также покойного короля Карла и самого маркиза в молодости, когда он был полон жизни, мил, умен и не так богат, как сейчас, плиток с изображением бесконечно сложных арабесок, бесполезных секретеров с закрытыми ящиками, таинственных заброшенных доспехов, стенных часов, настольных часов, карманных часов… Он никогда еще не видел такого скопления предметов в одной комнате. Голова пошла у него кругом от мысли, что это всего лишь вестибюль. Тут музыкант подумал, что, наверное, пристойнее было бы позвонить в дверь черного входа, предназначенного для прислуги. Но сделанного не воротишь. Он взволнованно смял в руках треуголку. «Куда же этот лакей запропастился?»

– Извольте следовать за мной.

Он и не заметил, что дворецкий со вскинутой бровью стоит перед ним. Однако презрительная мина исчезла, уступив место каменному лицу. «Значит, маркиз меня примет».

Проведя его через два зала, которые, по-видимому, служили чем-то вроде коридоров, лакей привел маэстро Перрамона в большую гостиную, не такую просторную, как тот зал, где де Флор исполнила последний в своей жизни концерт, но более заставленную мебелью. В окружении большого количества занавесок у входной двери стояли, словно музейные экспонаты, красноречиво повествующие об интересах маркиза, виола да гамба [151] Виола да гамба – старинный струнный смычковый музыкальный инструмент семейства виол, близкий по размеру и диапазону современной виолончели. , скрипка и какой-то духовой инструмент, незнакомый маэстро Перрамону. В камине пылал жаркий огонь, и маркиз де Досриус, сидя в специально оборудованном кресле, поднял трость здоровой рукой и ткнул его в грудь:

– Вы капельмейстер Кафедрального собора?

– Я… я его помощник… учитель пения, господин маркиз, – немного приврал маэстро Перрамон, заметив, и от испуга сердце его ушло в пятки, что слуга, стоявший за креслом маркиза, одет точно так же, как и он.

– Садитесь, – приказал маркиз. Он указал тростью туда, где никаких стульев не было. – Мне как раз было скучно, и я вовсе не прочь побеседовать.

Маэстро Перрамон уселся слишком близко к камину. Правым боком он уже начинал поджариваться. Маркиз ударил тростью об пол:

– Вы можете себе представить, каково быть прикованным к креслу? Вы можете представить, каково во всем на свете зависеть от Матеу? – Он махнул рукой в сторону слуги с бесстрастным лицом за его креслом. – Надобно тебе чуть пошевелиться – Матеу. Хочешь взглянуть, что творится на улице, – Матеу. Хочешь пододвинуться поближе к огню – Матеу. Так, Матеу?

– Да, господин маркиз.

Маркиз де Досриус, вдовец-миллионер, поднял трость в воздух и молча перевел дыхание. Как будто эта трость служила для того, чтобы его никто не мог перебить, пока он не отдышался. Когда дыхание восстановилось, маркиз опустил трость и продолжал свой монолог скучающего больного:

– Ничто не может сравниться с тем, чтобы иметь пару здоровых ног, вы уж мне поверьте: ничто не может сравниться с возможностью идти куда хочешь без посторонней помощи. Я отдал бы свое состо… то есть половину своего состояния за то, чтобы снова встать на ноги. Но доктора говорят, что ничего тут не поделаешь, так, Матеу?

– Да, господин маркиз.

– Ни доктор Виргили [152], ни доктор Шеффер [153] Егор Николаевич Шеффер (также – Георг Антон Алоиз фон Шеффер ; 1779–1836) – немецкий и российский ученый-натуралист, минералог, биолог, аптекарь и путешественник. , ни доктор – как бишь, его звали, а? – не знают, как вдохнуть жизнь в неподвижные ноги, так, Матеу?

– Да, господин маркиз.

Тут маэстро Перрамон, раскрасневшийся у очага и уже основательно поджаренный с одного боку, словно святой Лаврентий, воспользовался случаем вставить слово и заявил:

– Я к вам пришел, господин маркиз… – Но выпад трости, сродни фехтовальному туше, так и не дал ему ни до чего дойти.

– А знаете, что самое ужасное? – Маркиз убрал свою рапиру. – Когда ты богаче всех в Барселоне и не в состоянии сам сходить в туалет. Так, Матеу?

– Да, господин маркиз.

– Мне бы очень хотелось послушать, как вы играете на фортепьяно… – (Маэстро Перрамон чуть в обморок не упал от ужаса, «он, видно, думает, что я…») – Потом мы перейдем в музыкальную комнату, и вы исполните для меня небольшой концерт. Мне бы хотелось, чтобы он помог мне скоротать время, ведь главная моя беда в том, что дни тянутся так медленно. – Маркизу, прозябающему в инвалидном кресле, утверждение, что tempus fugit [154], казалось совершенно идиотским. – Понимаете, маэстро?