Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Этот человек болен, – сказал тюремщик из-за решетки.

– Я уже сообщил заключенному новость, – ответил первый из пришедших. – Больше нам здесь делать нечего.

Не успел Андреу и глазом моргнуть, как все трое уже ушли. Тогда его и вырвало, вывернуло наизнанку, и тюремщик решил, что позаботится о нем: «Бедняга-парень, такой молодой, а болтаться ему на виселице; куда ни глянешь, мерзость, а не мир».

Андреу Перрамон, узник королевской тюрьмы и верноподданный его величества, встречал шестнадцатую ночь заключения с широко раскрытыми глазами. Спать ему вовсе не хотелось. Его подташнивало от аргументов, предъявленных пособниками суперинтенданта Сетубала.

26 ноября 1799 года

Ах, милый друг!

Мы снова на пути в Сарагосу. О разбойниках все благополучно забыли, и теперь, похоже, все страх как торопятся поскорее прибыть на место назначения. Мы разбили лагерь неподалеку от Лериды. Я был бы рад остановиться в Сервере, но наш полковник, которого при одном упоминании о книгах начинает одолевать чесотка, заставил нас промчаться через город, не дав и пикнуть. Мне пришлось не спешиваясь любоваться зданием, спроектированным Франсеском Монтагутом [134] . Этот величественный и лишенный излишеств дворец произвел на меня неизгладимое впечатление. Следует заметить, что в Сервере я сделал вид, будто заблудился, и тем самым заставил армию его величества потерять несколько драгоценных минут. Виной всему была виола [135] Виола – семейство струнных смычковых музыкальных инструментов. В современном значении виолами называют семейство инструментов, бытовавшее в музыкальной практике Западной Европы XVI–XVIII веков, но к началу XIX века почти вытесненное из академической музыки. .

Мой наставник из Монтсерратского монастыря дон Нарсисо Касановас [136] , который, кстати сказать, этим летом преставился, всегда предупреждал нас, чтобы мы не позволяли себе излишеств в наслаждении художественной эстетикой. (Ты знаешь, что за люди эти монахи.) Однако мысль его была глубже, чем казалось на первый взгляд: он считал, что музыка – изящнейшее из искусств, вечное и мимолетное, как поэзия. Но если нет покоя в сердце… это искусство – тлен. Мне кажется, маэстро Касановас был не прав: и из страданий, и из боли рождается искусство… И вот из моего измученного сердца, которому так не хватает любви, вылилась моя павана [137] , посвященная красавице: я сочинил ее и сел писать тебе письмо. Ах, Андреу! Я счастлив своим страданием! Я два дня провел в объятиях девушки, имя которой почти уже забыл (на самом деле я прекрасно помню, как ее зовут, но приплел это для красного словца), и ей ничего не нужно было от меня взамен, кроме поцелуев. Ты представляешь? Иногда я думаю, что человеческая способность к любви бесконечна и что когда-нибудь в одном сердце может сосредоточиться столько любовных мук, что оно разобьется. Такой, Андреу, была эта девушка из Калафа. И я никогда ее больше не увижу! Но она будет жить в моей памяти и в моей музыке: вот преимущество искусства… Этим оно и ценно. Несмотря на переменчивую моду. Доверю тебе тайну, которую не доверял никому и никогда, Андреу: ты же знаешь, как я люблю свою гитару, правда? Звук этого инструмента трогает меня до глубины души, он обладает множеством выразительных средств. На нем я собираюсь сосредоточить все свои усилия. К тому же, по моим наблюдениям, в Европе гитара входит в моду. Вот что: я знаю, что гитара не раскроет мне всех тайн жизни, подобно фортепиано. Возможности этого инструмента слишком ограниченны. А заговорил я о них потому, что сегодня – именно об этом мне и хотелось тебе с самого начала рассказать, – тайком от полковника и не спешиваясь, мне выдалось стать слушателем импровизированного концерта на одной из безлюдных улиц Серверы, где студент играл на виоле. Как же жалобно поет корпус струнного инструмента!.. Я бросил ему монету, послал воздушный поцелуй и пришпорил коня, чтобы никто не видел, что я плачу из-за какого-то напева.

Однако что есть музыка, в конце-то концов? Я сам не знаю: быть может, это способность трогать сердца при помощи различных звуков и тембров. Согласен ли ты с подобным определением? Ах, да какое тебе дело до определений! Ведь, бьюсь об заклад, ты сейчас пишешь новые стихи!

Сегодня, хоть Касарес и храпит, я своротил бы горы. А час уж поздний. Завтра, пользуясь тем, что мы поедем через Лериду, я отправлю тебе письма с почтовыми.

На заседании Аудиенсии как главный судья Уголовной палаты сеньор Пруденсио Сапата, так и прокурор д'Алос блестяще провели допрос свидетелей зверского убийства, совершенного «присутствующим здесь Перрамоном». Из прагматических соображений свидетельские показания были распределены между пятью субъектами мужеского и женского пола. Primo [138] – ночной сторож гостиницы «Четыре державы», главное действующее лицо в развитии событий в соответствии с теорией прокурора. Secundo [139] – камеристка жертвы. Tertio [140] – официант, работавший в вечернюю смену до одиннадцати. Quarto [141] – месье Видаль, профессиональный концертмейстер quòndam [142]Магидельоп Десфлох. Quinto [143] Пятый (лат.) . – горничная с первого этажа гостиницы, услышавшая крики камеристки жертвы. В связи с необходимостью поскорее завершить процесс, в соответствии с инструкциями председателя Аудиенсии, было решено, что не имеет смысла отправлять курьера в гвардейское формирование, уже, должно быть, прибывшее в Сарагосу по дороге в Малагу, в рядах которого путешествует юный Сортс, ведь он, будучи лейтенантом гвардии его величества, полностью вне подозрений. Про сеньора Аркса, помощника театрального импресарио, ни одна живая душа не вспомнила, да и кому он нужен, если убийцу уже поймали. В ответ на вопросы судьи и прокурора были получены следующие сведения: Primo ни о чем не имел ни малейшего понятия. Ночью он, по своему обыкновению, крепко спал, «а раз я сплю, то откуда мне знать, кто тихомолком входит в гостиницу, а кто из нее выходит, если они даже не удосужились позвонить, чтобы разбудить меня». Secundo дала интереснейшие показания, поскольку ни по-каталански, ни по-испански не говорила и не понимала. В зале суда не было ни приставов, ни слуг, разумеющих по-французски, так что ее показания ограничились жестикуляцией, из которой можно было заключить, что она видела, как этот garçon [144](тут она указала на него пальцем) вошел в комнату мадам в десять часов вечера. На самом деле лучше всего ей удалось осушить фальшивую слезу и жестами изобразить сцену обнаружения окровавленного трупа, в точности повторяя собственные крики, которые она при этом издавала. Впрочем, вышло все отлично. Камеристка была страх как довольна тем, что ей наконец удалось избавиться от этой ненасытной пожирательницы мужчин. Она уже договорилась с месье Видалем о том, чтобы совместно открыть кафе в каком-нибудь скромном городке неподалеку от Барселоны в ожидании того, что в один прекрасный день цивилизованные люди смогут вернуться во Францию. Tertio – паренек с улицы Бория, горевший желанием помочь следствию, ничего нового не сообщил, потому что «я заканчиваю работу в одиннадцать, почтеннейшие господа, и никакого шума не слышал, ничего особенного не происходило». Допрос Quarto они могли бы провести с блеском, но и месье Видаль не понимал кастильского наречия. Зато смог дать показания по-каталански, поскольку он был родом из Сайягуза [145] Сайягуз – городок в департаменте Восточные Пиренеи, также называемом Французской Каталонией или Северной Каталонией. , и Уголовная палата в полном составе, за исключением одного только обиженного и рассерженного судьи Сапаты, нарушила регламент, согласно которому todas las causas se substanciarán en lengua castellana [146] Все уголовные дела должны быть рассмотрены на испанском [кастильском] языке (исп.) . . Месье Видаль был очень доволен, поскольку вся судебная неразбериха означала, что он наконец-то избавился от этой ненасытной вагины с голосовыми связками, «которая никогда, слышите, никогда не соизволила обратить на него ни малейшего внимания, как будто у него между ног не здоровенный стояк, ишь распустилась, так ей и надо». А вот кафе он бы предпочел открыть где-нибудь в другом месте, подальше от цепких лап Аудиенсии. Возможно, где-нибудь в Ломбардии. И кто знает, быть может, со временем они преобразуют его в театрик в венском стиле; да, идей у него было навалом, главное, что сейчас ему никогда уже больше не придется играть на фортепьяно треклятую песенку «Je parlerai d'amour» [147], при одном упоминании о которой его выворачивает наизнанку. И только тогда, когда он решился взглянуть на обвиняемого и обругать его, «это ж надо, до чего дошла в наше время молодежь, кровопийцы», только в эту минуту, в виде исключения, адвокат, человек в вонючем пальто, встал, профессионально похлопал Андреу по плечу в знак утешения и заявил, что молодежь тут вовсе ни при чем и что дело свидетеля давать показания, а не выносить оценочные суждения. И все с ним согласились. Месье Видаль пожал плечами. Сбережений для открытия кафе у них с камеристкой было достаточно. При допросе Quinto перейти на кастильское наречие снова не удалось, потому что она его почти не понимала, и дон Пруденсио вознегодовал («Esto que coño es») [148], но ничего поделать не мог: как только Quinto оказалась перед залом суда со всей его параферналией, она разрыдалась так, как будто это ее судили. Ей было жалко парнишку, бедный мальчик, но ведь ей же сказали, что он убийца. Тут она снова расплакалась и попыталась что-то сказать по-испански, но никто не разобрал, что именно, по этой причине ей разрешили повторить показания по-каталански. Через пень-колоду из нее удалось наконец вытянуть, что она услышала крики камеристки лягушатницы, а потом краем глаза увидела окровавленный труп. И он ей все еще снится. И никакая сила на земле не заставит ее снова войти в эту комнату. Судья Уголовной палаты поглядел на карманные часы, подумал: «Да, что-то мы припозднились», ударил молоточком по столу, чтобы отложить заседание, и быстро встал, испросив позволения у молчаливого верховного судьи, который в исключительном порядке присутствовал на заседании.