Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Эй, ты. Поешь немного.

Тюремщик поднял фонарь и посветил в открытые глаза Андреу. Да, в его глазах отражался свет. Но тюремщик знал, что иногда заключенные способны дать себе умереть с необыкновенной быстротой. Был он свидетелем и необыкновенной жажды жизни, с которой многие люди годами влачат жалкое существование на грязной соломе самых отвратительных камер и все-таки живут.

– Эй ты, умник! Что с тобой такое?

Андреу видел, что перед ним колышется свет. И длинная седая борода. Видел, что беззубый рот открывался и закрывался и говорил, «эй ты, умник, эй ты, умник», хриплым голосом, осипшим во влажных стенах тюрьмы. Все это он понял перед тем, как сообразить, что тюремщик его зовет.

– Я ее не убивал.

– Ты уже который раз мне это повторяешь. Кого ты не убивал?

Андреу объяснил, так медленно, как будто с трудом припоминал прошлые события, что не убивал французскую певицу; что действительно провел с ней часть ночи, но потом ушел и что больше он ничего не знает; что назавтра за ним явились и спросили, не он ли Андреу Перрамон; он ответил, что да, и его увели без всяких объяснений; что после этого ему предъявили формальное обвинение в убийстве, отвели на допрос, избили, не оставив на нем живого места, а теперь он уже сто лет сидит в карцере один. Кстати, а куда подевались все остальные?

– Какие остальные?

– Голландец и еще один, из Барселонеты [127], большой любитель поговорить…

– Тебя временно приговорили к одиночному заключению.

– Чего?

– Послушай, у тебя что же, совсем никого нет?

– Чего? – Андреу немного помолчал, он не сразу понял, что именно старик имеет в виду.

– Есть у тебя родные? Родители, братья…

– Отец… Но он старик, мой отец… Почти из дому не выходит. И друзья. Ведь у меня же будет адвокат?

Тюремщик не ответил. Ему откуда было знать. Он посмотрел на юношу с жалостью, смешанной с любопытством, чуть удивляясь тому, что в его сухой, как вяленая треска, груди еще были живы такие чувства.

– Давай, поешь чуток.

– Помоги мне! Я невиновен.

Его честь стоял в глубине своего кабинета в бельэтаже бывшего Палау де ла Женералитат. Когда ему выдавались такие свободные минуты, он любил смотреть вниз сквозь балюстраду. Заслышав, что слуга открыл дверь и на пороге замерли шаги, дон Рафель осторожно приоткрыл занавеску и сделал вид, что с интересом наблюдает за телегой, с которой сгружали бочонки вина рядом с церковью Сан-Жауме. Дон Рафель не оборачивался, ожидая, что прокурор кашлянет. Тогда бы он медленно обернулся и сказал: «Ах, любезный дон Мануэль, я не слыхал, как вы вошли… проходите, проходите, не стойте на пороге». Однако туповатый дон Мануэль, ведь бывают же такие дубины стоеросовые, кашлять не стал. Видимо, он просто решил постоять посреди кабинета и побездельничать. Верховный судья обернулся, объятый, коли на то пошло, праведным гневом, но с твердым намерением быть терпеливым с подчиненным, который некогда имел наглость воображать… вот именно, воображать, что он более подходящий кандидат в председатели Аудиенсии, чем дон Рафель… Что ж, дело давнее, дело прошлое. Христианское милосердие, все забыто.

– Ах, я не слыхал, как вы вошли, дон Мануэль! – Дон Рафель указал рукой на стул возле стола, предлагая ему сесть. – Но проходите, проходите, не стойте на пороге!

– К вашим услугам, ваша честь.

Всякий раз, как дон Мануэль д'Алос называл дона Рафеля «ваша честь», прокурора выворачивало наизнанку. И дон Рафель это понимал. С чувством глубокого удовлетворения.

– Возможно, вас удивила такая спешка, любезный дон Мануэль, – улыбнулся его честь, – но дело не терпит отлагательств.

Дон Рафель подошел к столу, уселся на стул и торжественно возложил руки на углы столешницы, точнейшим, вернейшим, безошибочным образом воспроизводя любимый жест его высокопревосходительства губернатора.

– Человеку в моей должности, ваша честь, следует быть готовым к любым неожиданностям. О чем же идет речь?

– Мари дель Об де Флор.

– Так что же! Ведь мы над этим делом работаем не покладая рук. Я только им и занимаюсь, так сказать.

Дон Мануэль д'Алос подумал, что дело – дрянь, ведь обязанности свои он исполнял исправно, и, значит, председателю Аудиенсии незачем совать в это свой нос до тех пор, пока Третья, или Уголовная, палата не вынесет заключение. Противоправное вмешательство, по всей видимости.

– Разумеется, разумеется. – Дон Рафель счел возможным проявить щедрость и объяснить все по порядку: – Значит так, была убита женщина, правильно?

– Да, ваша честь.

– Две недели тому назад.

– Да, ваша честь.

– Разумеется, разумеется. И эту женщину величали Нарбоннской синицей?

– Нет, ваша честь. Орлеанским соловьем.

Дон Рафель бросил быстрый взгляд на лежавшее перед ним дело и улыбнулся прокурору:

– Вот именно. Вы знаете, где она должна была после этого петь?

– Да, ваша честь.

– Ах, знали?!. – несколько замешкался дон Рафель.

– Да, ваша честь. Вы сами мне об этом сообщили. Она должна была петь перед их величествами.

– Разумеется, разумеется. И у нас есть подозреваемый.

– Да, ваша честь.

– И этот подозреваемый виновен.

– Виновным он себя пока что не признал.

– Я знаю. Когда его снова будет допрашивать полиция?

– Наверное, на следующей неделе. Поскольку заседание суда состоится только после Нового года…

– Нет, дон Мануэль. Об этом и речи быть не может. Пускай его сегодня же еще раз допросят, пускай сегодня же добьются, чтобы он признал себя виновным, и пускай заседание суда начнется завтра, максимум послезавтра.

– Это невозможно. Судебная процедура…

– Считайте, что я вас не слышал. Имеется особый интерес, – он указал на потолок, имея в виду не чердачное помещение под крышей, а высокое начальство, – в том, чтобы с абсолютной быстротой разрешить это дело и иметь в руках вынесенный приговор. Королевский двор, любезный дон Мануэль, – это вам не игрушки, и нам… мне, судьям Уголовной палаты – всем представителям Аудиенсии предстоит доказать свою преданность его величеству…

– Не думаю, что его величество ставит под сомнение нашу преданность, ваша честь.

– Дело не столько в том, дон Мануэль, – проговорил его честь вкрадчивым и убедительным тоном, – чтобы быть преданным слугой его величества, сколько в том, чтобы дать ему понять, что мы его преданные слуги. И у нас есть прекрасная возможность предъявить ему неоспоримое доказательство этому. Теперь вам ясно?

– В таком случае я так понимаю, что ходатайствовать о помиловании никто не будет? – Прокурор с интересом выпучил глаза, потому что с профессиональной точки зрения ему никогда не удавалось уяснить смысл освобождения от наказания.

– Это нас не касается.