Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Да, господин маркиз. – Точная копия слуги.

– Что ж, теперь можете приступить к тому важному делу, о котором, как утверждает каноник Пужалс, вы пришли со мной поговорить.

Он постучал тростью об пол. Все это было очень театрально, но нет такого человека, которому не хотелось бы так или иначе отвести душу, и маркиз изливался в речах перед всеми, кто по неосторожности оказывался с ним рядом, за исключением представителей высшего общества, с которыми он оставался ироничен и холоден, потому что для него стало бы невыносимым унижением дать понять барону де Черта, или графине дель Асальто, или графу де Перелада, да и любому из этих сплетников, что он, маркиз де Досриус, имевший в эпоху славного Карла III бо́льшую власть, чем любой другой барселонский аристократ, страдает. Вот почему маркиз отчаянно искал утешения в музыке – он слушал все подряд и, что бы там ни судачили о нем злые языки, туг на ухо не был – или же в утехах, которые, при содействии Матеу, он устраивал себе в комнатах за большим залом, куда он приглашал двух молодых искусниц, раздевал их, трогал их более подвижной рукой и, уже обнаженным, говорил им, чтобы они ласкали себя: «И главное, девочки, делайте так, как будто наслаждаетесь», – а в это время сеньор маркиз, закатив глаза, пытался вымучить приличную ноту из давно уже расстроенного инструмента. Иногда девицы от души ему помогали, и как-то раз, слава Всевышнему, общими усилиями у них даже вышло нечто: «Да-да, так, так, отлично, девоньки, вы просто королевы». После этого девицы одевались, и маркиз говорил им «идите, идите с миром», помахав более подвижной рукой. А когда они выходили из комнаты, Матеу давал им столько денег, сколько необходимо было для того, чтобы они держали рот на замке. И расплачивался с ними более подвижной рукой.

– Я пришел поговорить с вами о чрезвычайно серьезном деле.

– Да ну? – Тут маркиз не стал стучать тростью об пол, поскольку его одолело любопытство.

– Речь идет о моем сыне… Если ничего не предпринять, его казнят…

– Как так?

Музыкант рассказал ему о злоключениях Андреу. Маркиз, услышав, что речь идет об убийстве де Флор, навострил уши и в первую очередь заметил, что совершить это преступление мог только человек с необычайно черным сердцем, если он смог такое сотворить с женщиной, которая пела, как ангел:

– Вы ведь слыхали, как она поет, правда?

– Мой сын ее не убивал, сеньор маркиз. Это невозможно.

С такими доводами далеко он уйти не мог. К тому же мнение на этот счет у сеньора маркиза, с тех пор как ему доложили, что убийца пойман, уже сложилось. Однако оттого, что бессильный и чуть не плачущий отец этого мерзавца стоял теперь перед ним, он чувствовал себя неловко. Ну и нахал же – этот каноник Пужалс, лучше бы он свое рекомендательное письмо себе в зад засунул. Еще пару раз глубоко вздохнув, маэстро Перрамон встал, не потому, что разгорячился в пылу разговора, а потому, что не мог больше ни секунды жариться у огня. Он принял решение из тех, что принимаются один-единственный раз в жизни: отодвинул табурет где-то на полметра от адского пламени и снова уселся.

– Мой сын – поэт. У него вышла эта книга…

Он протянул маркизу томик стихов Андреу. Поморщившись, тот раскрыл его. Потом полистал недоверчиво, как всякий аристократ, глядящий в книгу.

– Стихи какие-то, – заключил он, положив книжку на колени.

– Да, господин маркиз.

– По-каталански пишет. Он, часом, не республиканец?

– Да что вы, господин маркиз! Он верный слуга его величества.

– Но почему я должен вам верить? – спросил маркиз после небольшой передышки, которой воспользовались дрова в камине и весело затрещали. – Может статься, ваш сын, хоть он вам и сын, – убийца.

– Ни в чем не повинного человека вот-вот казнят…

– Вот этого не надо! – рассердился маркиз. – Правосудие – оно… – он задрал голову, чтобы отыскать слово в завитушках и узорах на потолке, – оно, оно… правое. Справедливое. Или вы себе воображаете, что те, кто будет его судить…

– Они уже сейчас его судят, – осмелился перебить маркиза маэстро Перрамон.

– И что вы тогда тут делаете?

– В зале суда я ничем не смог бы ему помочь… Однако… Разве вы не допускаете мысли, что правосудие может ошибаться, сеньор маркиз?

– Еще чего! Эка, эка!.. Да как бы вы… Матеу!

– В день концерта, – сделал отчаянный выпад маэстро Перрамон, – мой сын был у вас в гостях.

– Здесь, во дворце?

– Его привел с собой господин Ферран Сортс. Они большие друзья.

– Так почему бы за него не похлопотать господину Сортсу?

– Он в отъезде. Я отправил к нему курьера, но он еще не вернулся.

– Послушайте… Если суд уже вынес приговор… я… Нет, решительно нет.

Маэстро Перрамон встал. Жар пламени камина уже не обжигал его. Он был печален и сердит: «Теряю тут время, а мог бы быть рядом с Андреу, он бы увидел меня и почувствовал, что не одинок». Говорила ему Тереза, что это пустая трата времени. Маркиз, увидев, что его гость уже встал на ноги, снова замахал тростью, как шпагой, и, пару раз потыкав ею в противника для тренировки, нанес ему решающий удар в сердце, и приказал:

– За фортепьяно, сударь: вы мне обещались.

– Нет, господин маркиз. Если вы отказываетесь мне помочь, я…

– Да как вы!.. – В приступе бешеной и всеобъемлющей ярости маркиз чуть не вскочил чудесным образом со стула для того, чтобы еще более чудесным образом дойти до места, где стоял этот невежа, и влепить ему пару пощечин. Но все же маркизу хотелось послушать музыку, а потому он хитроумно замаскировал досаду и, вместо того чтобы велеть Матеу «выставить за дверь этого нахала, который решил, что раз у меня ноги не ходят, так и пошло-поехало», решил, что будет лучше сказать: – Постойте, постойте, постойте! Подождите. Если вы мне что-нибудь сыграете, я предприму… сделаю какой-нибудь шаг – не стоило его понимать буквально – ради вашего сына. Я переговорю с верховным судьей.

Маэстро Перрамон схватился за эту соломинку, хотя она и попахивала каленым железом, поскольку пианистом он был весьма посредственным. Он попытался выкрутиться, мол, «господин маркиз, премного благодарен, я был бы счастлив, ваш покорный слуга, рад служить вам, я у ваших ног, господин маркиз, рад бы вам услужить, но я уже так давно не садился за инструмент, да никогда толком и не умел играть, господин маркиз, и не решаюсь ничего исполнить», но для господина маркиза де Досриуса все эти объяснения были как об стенку горох, и он приказал Матеу сопроводить их в концертный зал, в самый сокровенный уголок, где красовалось фортепьяно, на котором еще недавно играли маэстро Видаль и Сортс-младший. Стены комнаты украшала драпировка, три живописных полотна, две книжные полки и шкаф с различными духовыми инструментами. Трепеща, маэстро Перрамон уселся за фортепьяно, настойчиво пытаясь восстановить в памяти какую-нибудь пьесу из тех, что он играл давным-давно, потосковал об Андреу, с досадой утер слезы, мешавшие ему думать, и каким-то чудом, словно посланная ангелом-хранителем, ему припомнилась простенькая, коротенькая мелодия Вольфганга Моцарта из Зальцбурга. Он очень дурно, через пень-колоду, сыграл ее, а когда закончил, маркиз ничего не сказал; тогда маэстро Перрамон нарушил молчание и предложил привести к маркизу капельмейстера: «Пусть он вам сыграет…»