Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Меня провели прямо сюда, дон Рафель… Я не имел удовольствия знать…

– Ваша честь!.. – взмолился Ипполит.

– Не важно, не важно, – прервал его дон Рафель, стряхивая с себя обрезки ткани и нитки. – Следуйте за мной, дон Херонимо.

В одной рубашке, он провел его в кабинет, трепеща от ярости и испуга одновременно, если только такое возможно. В том, что он трепетал, однако, сомнения не было. Он захлопнул дверь и повернулся к полицейскому, не приглашая его присесть:

– Что вам нужно? Позвольте узнать?

– Все сразу. И немедленно.

– Не понимаю.

– Восемьсот тысяч реалов. Или ваш дом и ваше состояние.

– Разбойник! Вы разбойник!

– На вашем месте я не стал бы никого ни в чем обвинять, ваша честь.

– Вы меня убиваете. Вы убийца.

– Отнюдь. Вы можете уехать за границу и начать новую жизнь…

– У меня нет столько денег, сколько вы просите. Я дам вам сто тысяч реалов и буду вам вечно благодарен.

– В гробу я видал вашу благодарность, ваша честь. Я хочу получить все и сразу.

– Сто пятьдесят тысяч.

– Восемьсот тысяч реалов, деньгами или недвижимостью. И если это все, что у вас есть, то, значит, все, что у вас есть. А если вам придется отдать мне ваш дворец со всей прислугой, да будет так. Ни сантимом меньше, дон Рафель. И сделку мы произведем в присутствии человека, пользующегося моим полным доверием, он и произведет оценку всего имущества, которое вы передадите мне в собственность. – Дон Херонимо развел руками с видом человека, действующего по чистой совести. – Раз я сказал восемьсот тысяч, то восемьсот тысяч, большего мне не нужно.

– Вы же знаете, что я не могу этого сделать.

– Хорошо. Тогда сегодня же я напишу на вас донос с обвинением в преднамеренном убийстве, сокрытии трупа, захоронении, противоречащем предписаниям закона, злоупотреблении служебным положением, сокрытии улик и воспрепятствовании осуществлению правосудия. А может быть, и не только в этом.

– Вы не найдете никакого трупа! Его там уже нет.

– Неправда. Мои люди уже давно за вами следят… – Дон Херонимо улыбнулся. – А если дело дойдет до суда, то, вероятно, будет очень весело поглядеть, чем вы объясните всему свету свое пристрастие к дамам, нарисованным в чем мать родила и трогающим себя за задницу… Представляете, какие пересуды пойдут во всех кругах? – Он от души расхохотался и огляделся вокруг, как будто искал, нет ли каких-нибудь печенюшек, чтобы перекусить.

Дон Рафель покраснел, глубоко уязвленный. У него создавалось ужасное впечатление, что вся его жизнь, вплоть до самых интимных подробностей, сделалась открытым и явным достоянием всего города. В сердце у него кольнуло, и он возжелал умереть на глазах у португальского черта. Или у черта из Эстремадуры. Но судьба лишила его этого удовольствия, и он по-прежнему дышал, стоя перед доном Херонимо, внимательно наблюдавшим за тем, как он реагирует.

– Да я на вас сейчас же донесу!

Первого же взрыва хохота было достаточно, чтобы остановить дона Рафеля. Он знал, что, как бы ни поступил, именно он и останется в проигрыше. Если бы ему угрожал донос, шантаж и ненависть со стороны другого человека, он мог бы нажать на кой-какие клавиши, задеть чувствительные ноты. Но перед ним стоял хозяин клавиш, и клавесина, и концертного зала. А у входа на улице его поджидали Террадельес, нотариус Тутусаус, дон Пере и юнец-лейтенант. А может, и не только они?

– Пусть меня осудят, пусть меня приговорят… Пусть меня унижают… Но вы не получите ни реала.

– Я вам не верю. Ваше доброе имя важнее всего на свете. Или я не прав?

Дон Рафель вытер платком потную лысину. Ответа не требовалось. Эстремадурец улыбнулся и присел к столу, не спрашивая позволения.

– Я пришел за деньгами, ваша честь. Я хочу начать год и век богатым человеком.

На какое-то мгновение дона Рафеля охватило искушение схватить любой увесистый предмет и размозжить голову этой крысе из сточной канавы, которая сама на это напрашивалась, усевшись к нему почти спиной. Но он не посмел; он слишком быстро просчитал, какие проблемы может создать для него эта новая смерть. Клумб вскоре начнет не хватать. К своему глубочайшему унижению, он залился слезами. Дон Херонимо терпеливо дождался окончания ливня.

– Дайте мне еще пять дней. Вы получите максимальное количество денег, которое я смогу собрать, клянусь вам.

– Я не требую максимального количества, дон Рафель. Я требую полную сумму.

– Полную сумму… Я принесу вам полную сумму. Они у меня не здесь. Мне нужно будет их доставить сюда и подписать долговые обязательства и чеки.

– Делайте все необходимое. Но вам должно быть предельно ясно, что глаз я с вас не спускаю.

«А может, преклонить колени и молить о пощаде? А может, пообещать ему безграничную власть и связи при королевском дворе? А может…» Дон Рафель взглянул в ледяные глаза полицейского и оставил безрассудные мысли.

– А… кто сказал, что вы не будете и дальше вымогать у меня деньги?

– Если вы дадите мне то, чего я требую, я никогда вас больше не побеспокою.

– Как я могу в этом удостовериться?

– Даю вам честное благородное слово.

– Ну-ну.

На самом деле все уже было сказано. Разумеется, он не будет и дальше вымогать у него деньги, потому что по пустому месту хоть обухом бей. И оба они знали, кто взял верх в этом поединке.

Дон Херонимо любезно согласился предоставить своей жертве еще сорок восемь часов, и они договорились встретиться в четыре часа пополудни послезавтра, первого января нового года нового века новой сетубаловской эры. После новогоднего молебна, после праздничного новогоднего шествия. Если дон Пере еще не стер его с лица земли своей немилостью. И дон Рафель вернулся, с болью в сердце и с болью в желудке, в примерочную, в которой теперь уже донья Марианна выражала свое одобрение по поводу юбки к новому платью. Она увидела входящего мужа в зеркале:

– Куда ты запропастился? Ты видел, какая юбка? Это для праздника, понимаешь? А в Кафедральный собор я надену вот это… Смотри, какая прелесть…

Дела в мире могли идти как угодно. Сколько бы ни придумывали новогодних молебнов, сколько бы ни сочиняли райской музыки, спасти его никто не мог. Никто не мог протянуть дону Рафелю руку помощи, ведь он не мог сказать ни донье Марианне, ни Ипполиту, ни д'Алосу, да никому другому: «Послушай, так получилось, что как-то раз я взял да и убил свою любовницу»; такого он сказать не мог, и в этом заключалась сила Сетубала и всех остальных. И весь позор его самых интимных переживаний может стать достоянием всего города. Гайетана, ей тоже все стало бы известно, о Боже ты мой! Она бы узнала, что под личиной доктора хирургических наук он подпитывал болезненное и губительное любопытство развратника портретами скандального характера: это было для дона Рафеля невыносимее всего. «Она, прекраснейшая, ангельская распутница, которой смешна моя любовь… она бы тоже узнала». И это было страшней негасимого пламени ада.