Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Со стороны гумна донесся какой-то неясный шум. Пишта прислушался, даже поднялся. Ему казалось, что стоя он лучше расслышит и определит, что там такое. С дальнего конца улицы все нарастал гул голосов. Что бы это могло быть? Уж не ребятишки ли это галдят, возвращаясь из школы? Но среди сплошного гула отчетливо различались главные выкрики. Они отнюдь не походили на детские.

Пишта выбежал на улицу и остановился у ворот.

От деревенской площади сюда, в его сторону, валила толпа. Теперь уже были отчетливее слышны возмущенные голоса, но разобрать, что кричали люди, было невозможно. В толпе он приметил кое-кого из знакомых. Впереди всех шествовал дед Шебештьен. Он заметно прихрамывал, но воинственно размахивал палкой, словно грозил самому небу. Пиште тут же припомнилось воскресное утро много лет назад и сам он верхом на лошади перед храмом, ожидающий появления на паперти прихожан и с ними Маришку. Так же валила толпа к сельской управе, а во главе толпы, вроде того, как сейчас дед Шебештьен, шел его дед, размахивая суковатой дубиной.

Из домов выбегали люди и присоединялись к шествию. Толпа разрасталась. И где только они взяли столько вил, заступов, кирок?

И тут он расслышал кем-то оброненные слова:

— Надо же, колокол откапывают!.. Не дадим клад…

Пишта стоял неподвижно, казалось, он врос в землю ногами. Не двинулся он, даже когда толпа поравнялась с его домом. Возле самых ворот люди на какую-то минуту остановились, будто направлялись именно сюда.

— Пишта! — прокричал дед Мишка надтреснутым старческим голосом и с такой натугой, точно хотел, чтобы его услышали на противоположном конце села. — На пустоши опять колодец отрывают. Слышь, что надумали?

— Хотят колокол увезти!..

— Задумали клад утащить!..

— Не дадим, люди добрые!

— Это наше, кровное!..

— Это наше по праву!.. Пустошь тоже наша!

Село огласилось яростными возгласами возмущения, в воздухе замелькали грозно поднятые кулаки, заступы, вилы.

Улучив момент, когда шум чуть поутих, дед Мишка, несмотря на свой сиплый голос, пронзительно крикнул:

— Пишта! Постоим за правду и справедливость! Идем с нами! Веди нас!

Вслед за призывом старика, как бы вторя ему, раздались крики из толпы:

— Не допустим, чтоб утащили клад!

— Люди! На пустошь!

— Не позволим отнять наше добро!

Пишта по-прежнему стоял с топором в руке, как выбежал на улицу, и молча глядел на бушевавшую возле самых ворот толпу. Ясно было, что народ шел прямо сюда, к нему, и теперь все ждут его слова. Необузданный порыв вдруг овладел Пиштой. Не помня себя он рванулся вперед и в следующее мгновение уже стоял во главе толпы, рядом с дедом Шебештьеном, и, как старик свою суковатую палку, так Пишта высоко поднял над головой свой топор. В следующее мгновенье раздался его призывный клич:

— Не дадим разграбить наше добро!..

Толпа тотчас пришла в движение и, захватывая все большее пространство, хлынула вдоль села, а там за околицу и дальше, к Харангошской пустоши. В руках у крестьян был уже целый частокол из заступов, кирок, вил, поблескивающих в лучах солнца. Они потрясали ими в воздухе.

И надо же было верить, что дух, охраняющий клад, никому не позволит добыть и взять себе эти сокровища, кроме них, крестьян? Как только в голову могло прийти такое? Но разве люди поверят, что все это сказки? Кто-то, проходя через пустошь, увидел, как дворовые люди графа опять там копают, ищут клад. Уж и волы стоят наготове, чтобы вытащить колокол из колодца.

Кто увидел, никого сейчас не интересовало. Этот кто-то поделился новостью с кем-то, стоявшим у калитки своего дома, вокруг него собралось послушать человек десять, а на следующей улице его окружили уже не меньше сотни любопытных…

Людей скапливалось все больше и больше, и по главной улице шла уже целая толпа. В это время из ворот сельской управы вышел Хедеши и с ним несколько человек. Людской поток подхватил их и тоже увлек за собой.

Впрочем, возможно, они пошли бы и сами, по своей воле. Вот Хедеши уже шагает рядом с Пиштой, выделяясь в толпе ладной, статной фигурой. Может, он даже не заметил, с кем идет бок о бок? Может, Пишта тоже не видит, кто шагает рядом с ним?

А в степи, на Харангошской пустоши, лемехи вспарывали уже зазеленевшую целину. Только что оттаявшую нетронутую целину легче всего поднимать именно в эту пору, когда она особенно рыхла и податлива от напитавшей ее влаги. Плугов, запряженных четверками волов, здесь оказалось не меньше десятка: пригнали сюда, на пустошь, можно сказать, целое стадо.

Толпа, дойдя до Харангошской пустоши, воочию могла убедиться, что никто никаких раскопок клада не ведет. И хотя люди увидели это собственными глазами, они продолжали двигаться вперед как одержимые.

— Не отдадим наше добро!

— Не позволим грабить наше кровное!

Возмущенные призывы раздавались то тут, то там, и никому в толпе эти слова не показались неуместными. Кому же, как не им, крестьянам, принадлежит эта пустошь? И кто посмел вспахать пастбище, поднять эти целинные земли?

Завидев разъяренную, орущую толпу с угрожающе поднятыми кирками, вилами, заступами, батраки из графского имения, побросав плуги и волов, в панике пустились наутек. Из толпы вдогонку им устремилась целая ватага деревенских парней. Среди батраков оказался один пожилой, он не мог быстро бежать и, заметно отстав от других, отчаянно кричал вслед бегущим, чтобы не оставляли его. Преследователи, смекнув, что им все равно не догнать остальных, устремились к отставшему. Первым его настиг Шани Бадьо и с такой силой хватил киркой по голове, что несчастный тут же рухнул наземь. Остальные набросились на волов и плуги. Несколько волов закололи вилами, а с уцелевших сняли ярмо и погнали в село. Плуги в считанные минуты были разобраны по частям, искорежены и поломаны, словно крестьяне всю жизнь только этим и занимались. Их охватила какая-то страсть разрушения — ломать, крушить, уничтожать все, что попадется под руку. Шани Бадьо, одержимый жаждой мщения, примчался к своим, оставив на земле распростертое тело старого батрака. С налитыми кровью глазами он озирался вокруг, как бы отыскивая, что еще можно уничтожить? И, не найдя вблизи ничего, достойного внимания, пустился вслед за волами и, настигнув последнего, с размаху вспорол ему киркой брюхо.

Раненое животное взревело от боли, но, едва передвигая ноги, продолжало идти за остальными.

Когда уже нечего было крушить и уничтожать, люди продолжали метать злые взгляды по сторонам, теперь уже готовые броситься друг на друга. Вокруг, куда ни кинь взор, зеленело пастбище. Молодая трава ласкала взор своей яркой нежной краской. Глубокие черные борозды, проведенные плугом на бархатном зеленом лугу, казались зияющими ранами на брюхе вола. Невдалеке, в низине, поблескивало в лучах солнца неглубокое родниковое озерцо. Где-то на дне его обмелевшего омута, должно быть, и притаился старый колодец. А что, если сейчас взять да откопать колодец? Перво-наперво вычерпать всю воду и вытащить колокол с заветным кладом.