Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Отечественная критика отмстила форму построения романа «Пьяный дождь» множеством похвальных отзывов и не скупилась на такие определения, как «модернистский», «новаторский» и тому подобные эпитеты. Откровенно говоря, я воспринял эти хвалебные отзывы с некоторым недоверием. Мне и не хотелось бы уподобляться вороне, красующейся в павлиньих перьях. Многоплановое развитие сюжета в разных временных плоскостях — прием отнюдь не новый в литературе. Драматическая насыщенность, сжатость и мгновенная кинематографическая смена кадров тоже давно известны. У меня, признаться, было опасение и даже некоторая боязнь: не станет ли роман вследствие особенностей своего построения менее доступным, доходчивым, понятным для неискушенных читателей, привыкших к классическим формам литературных произведений? Но идейное содержание, замысел самого романа обусловили такое его построение. Мне пришлось внимательно следить за поведением героев, сопоставляя их поступки в прошлом и в настоящем, обнажать острейшие конфликты, противопоставлять исторические ситуации. Как же можно было решить наилучшим образом эту задачу, если не в сильно драматизированной форме, когда события, словно кадры фильма, сменяются с кинематографической быстротой. Я придерживаюсь мнения, что форма существует не сама по себе. Она оправданна, адекватна роману лишь тогда, когда наилучшим образом служит выражению самой сути произведения. В романе «Пьяный дождь» я пытался добиться именно такого результата. И не мне судить о том, насколько успешно я справился со столь трудной задачей.

Остается лишь просить взыскательного советского читателя об одном: с сочувствием и вниманием отнестись к судьбам, душевным переживаниям и раздумьям героев моего романа.

Йожеф Дарваш

1967

Круто поднимающийся, почти отвесный склон горы Надьхедеш и даже ее вершина кажутся настолько близкими, что создается впечатление, будто стоит протянуть руку — и коснешься их. Эта кажущаяся, призрачная близость неодолимо влечет человека. Невольно хочется взлететь и умчаться туда, преодолевая в стремительном полете многокилометровые дали и с упоением отдаваясь сладкому и захватывающему влечению. Улететь бы! Унестись в огненно-золотую чашу на склоне горы, зарыться с головой в желто-зеленую листву, словно в огромную пеструю подушку! И зарыдать, залиться слезами, как плачут в юности! И, наплакавшись вволю, облегчить душу…

Какой необычный октябрь. Уже середина месяца, а воздух прозрачен и чист, и пелена тумана еще не заволокла дали. Потому-то и кажется, что до поросшего лесом кряжа Надьхедеша рукой подать. Осень причудливо разукрасила лес, но солнце еще припекает по-летнему. Оно клонится к закату, медленно заходя за вершину. На дальний край кладбища уже наползает тень с гор, но здесь, где стоим мы, еще светит солнце, озаряя своими косыми редкими лучами осевшие могильные холмики. Однако становится вдруг ощутимо прохладнее. На лицо мне опускается какая-то заблудившаяся паутинка; я смахиваю ее. Если бы кто-нибудь случайно взглянул на меня в эту минуту, вероятно, подумал бы, что я смахиваю слезу.

Тишина. Смолкли надгробные речи. Не слышно даже гулкого стука сыпавшихся на гроб комьев земли. И торопливого шуршания лопат могильщиков. Как быстро насыпали они этот свежий могильный холм! За какие-нибудь несколько минут. У изголовья могилы уже стоит надгробие с затейливо вырезанной по дереву неокрашенной надписью:

Здесь покоится прах Гезы Баллы,

47 лет от роду,

1913—1960.

Мир праху его.

Надгробный памятник такой же, как и все на сельском кладбище. И форма букв, и надпись одинаковые. Только множество венков — вот что, пожалуй, несвойственно для деревенских похорон.

— Даже от господина министра есть венок, — перешептывается кто-то рядом со мной.

Кругом царит безмолвие. Уже и оба могильщика отошли в сторону и, опершись на лопаты, словно застыли. Их горестная поза, казалось, говорит сочувственно: «Вот и свершилось». Как ловко, проворно возвели они этот могильный холмик! Могильщики знают свое дело, требующее, как и любая профессия, умения и сноровки. У нее есть не только своеобразные приемы, ей присуща и гуманность. В мастерстве и быстроте могильщиков проявляется особая человечность, ибо до тех пор, пока они не закончат работу и не отойдут в сторону, скорбящие не в состоянии смириться с понесенной утратой, с невозвратимостью потери близкого человека. Ведь острую душевную боль причиняет лишь то, что кажется еще не утраченным навсегда.

Так почему же не унимается в груди эта жгучая боль? Ведь все свершилось. Пришел конец нашей дружбе: друг ушел навеки, он покоится под этим могильным холмиком, на безмолвном, по-осеннему печальном погосте. Может, тяжело оттого, что так неожиданно, так бессмысленно оборвалась наша дружба? А может, потому, что непостижимое порой куда ощутимее, с неизмеримо большей безжалостностью и жестокостью бросает нам в лицо правду об ушедшем безвозвратно, чем самое обычное, вполне объяснимое: такова жизнь… Надеешься, ждешь, что следующий день принесет избавление от всех бед и горестей, начнется новая, счастливая пора жизни, можно будет начать все сначала, а между тем ничего, что уже свершилось, нельзя начать заново!

— Вы собираетесь сегодня вернуться в Пешт? — негромко спрашивает у меня кто-то.

Это Пишта Вирагош, мой и Гезы давнишний приятель; когда-то он был художником, а может, и по сей день остался им, но вот уже несколько лет он работает в министерстве.

— Да.

— У вас в машине не найдется свободного местечка? — В выражении его лица, в голосе чувствуется торжественная скорбь, словно он не просто поинтересовался, есть ли свободное место в попутной машине, а произносит заученные слова, выражая свое соболезнование. Возможно, он и сам замечает эту неуместную елейность. — Несчастный Геза. Никто не мог предположить, что все кончится так трагически. Даже ты, не правда ли?

— О ком ты хлопочешь?

— Надо бы подвезти Лили Варнаи. Видишь ли, мы сейчас не едем в Пешт. Завтра открывается выставка в Мишкольце, — несколько смущенно, в каком-то замешательстве говорит он. Явно врет. — Хорошо, если бы вы захватили ее с собой…

— У нас нет свободного места!

Неприветливый, чуть ли не грубый тон и мой отказ привели его в еще большее замешательство, он совсем смутился.

— Извини за беспокойство…

Чуть в стороне от траурной толпы, словно отверженная, стоит Лили Варнаи. В строгом черном костюме. Эту женщину никак нельзя назвать красивой. Не понимаю, что находят в ней мужчины. Они так и пожирают ее глазами. Неправильные черты лица — слишком большой рот, широко поставленные глаза, курносый, чуть вздернутый нос — придают ей несколько вызывающий вид. Даже здесь, на кладбище, в столь горестный час. Но вряд ли она повинна в этом, ибо весь ее внешний облик, скорбная фигура, скорее, выражают трепетную мольбу о прощении. Кажется, что вся она поглощена мучительной внутренней борьбой. Кричащее противоречие между чертами лица и трепетной, взывающей о помощи скорбной позой поразительно. Что-то трогательное есть в ее удрученности и печали и вызывает сочувствие, жалость.