Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Не знаю. Насчет псалма никто не уговаривался. Мы выполнили волю Гезы. Даже священника не пригласили…

— Знаю. Но как же все-таки получилось?

Шандор пожимает плечами. Затуманенным взглядом смотрит на родителей.

— Больше всего жаль стариков… Мать убита горем, — говорит он. И немного погодя добавляет: — У могилы не принято ругаться. Вот мы и запели…

— Не все пели.

Ко мне подходит Габор Йенеи.

— Вы долго пробудете здесь?

— Сейчас уезжаем в Пешт.

— А мне так хотелось потолковать с тобой.

— Приходи к Шандору.

Он что-то невнятно бормочет, но потом уже громко добавляет:

— Тогда придется в другой раз. Когда еще-то приедешь? — И, не дожидаясь ответа, присоединяется к толпе идущих мимо людей.

— Вы что, не ладите с ним? — спрашиваю я у Шандора.

— Небось он тоже не пел, ведь правда?! — восклицает Шандор с горькой, почти едкой иронией в голосе.

Вот уже и село. Мы идем по главной улице. Главной ее здесь считают потому, что она замощена щебнем и проходит через все село. На ней расположены сельсовет, почта и церковь. Как быстро растет подросток, неизвестно когда успевший стать долговязым, так вытянулась и эта улица. Сколько здесь новых домов! В сторону гор вырос целый квартал. За минувшие пятнадцать лет я часто наведывался сюда: не проходило года, чтобы я хоть раз не погостил здесь денек-другой, а иногда приезжал и чаще. И не мог не обратить внимания на строящиеся дома. Наверняка видел их. Почему же сейчас они вдруг встали передо мной огромным массивом, как нечто доселе невиданное, и так преобразили в моих глазах облик всего села? Возможно, такое впечатление складывается в связи с тем, что ты навсегда прощаешься со всем этим и сознаешь: теперь ты уже здесь чужой!

Люди, идущие с кладбища, вытянувшись в длинную цепочку, разбиваются на группы и медленно рассеиваются, как дым очагов над домами в наступающих сумерках. Открываются, хлопают калитки: то в одну, то в другую заходит по нескольку человек. С противоположной стороны по главной улице гонят стадо. Хотя лето было засушливым и осень стоит сухая, коров все же выгоняют на выгоревшие луга. Понуро бредут они домой, из-под копыт поднимается пыль. Некоторые останавливаются и жалобно мычат, словно оплакивают что-то. А с поля по-прежнему доносится рокот трактора, он слышен даже здесь, в селе.

Дом Балла, добротный, опрятный, стоит посреди села. И в прежние времена он считался благоустроенным, вполне современным. Позже к фасаду, выходящему на улицу, пристроили еще одну просторную комнату, для Гезы, где бы он мог жить и работать, когда приезжал погостить домой.

Мы сидим в его комнате. Стены сплошь увешаны картинами Гезы: небольшие этюды, написанные здесь, в родных краях. Преимущественно пейзажи. Пологие склоны и подножие горы Надьхедеш, с белыми сочными пятнами винных погребов. Село на фоне синевато-бурого горного кряжа. Несколько акварелей. Они тоже выполнены в характерной для него манере: густые, смелые мазки, которые приобретают смысл не сами по себе, а в контрастном сочетании с другими мазками.

Внезапное волнение охватило меня. Я встал. В углу на мольберте я увидел неоконченное полотно: кладбище, сельское кладбище, и за ним высятся дома нового квартала. Даже в неоконченном виде картина поражала: казалось, это была исповедь отчаявшегося человека. Или мне только так представлялось? Сейчас, сию минуту? Под влиянием горестного напряжения последних часов? В трепетном волнении я снова и снова смотрю на полотно: старое кладбище, с перекосившимися надгробиями, осевшими могилами, а на заднем плане, как бы фон картины, — новые дома… Да, да! Это полотно — обобщение страстной полемики, оно выражает изумительное по красоте, до боли искреннее признание.

Янчи, жених или ухажер Марты, вместе со мной разглядывающий картину, тихо замечает:

— Пожалуй, это полотно могло бы стать его лучшей картиной. Правда ведь, дядя Бела?

Входит Шандор с кувшином вина и стаканами, ставит все на стол.

— Когда он писал ее? — спрашиваю я, указывая на картину.

— В тот самый день, когда вечером уехал в Пешт. Весь день работал, с самого утра. Даже из комнаты ни разу не вышел. Только под вечер, когда сказал, что уезжает. — Шандор наполняет стаканы вином.

— Мне придется воздержаться. Я за рулем.

— Я сама поведу, — говорит Марта, только что вошедшая в комнату, и кивает Янчи, чтобы тот вышел.

Я не возражаю.

Мы пьем. С жадностью, залпом, я осушаю целый стакан. Терпкое прохладное вино приятно. Оно как бы растворяет комок, застрявший в горле, смягчает щемящую боль в груди.

Шандор наливает еще.

— А когда ты разговаривал с ним в последний раз?

— Накануне его отъезда домой. Впрочем, пожалуй, в тот же день. Во вторник.

Как-то так получилось, что мы с Гезой уже несколько месяцев не виделись. Утром он позвонил на студию и попросил срочно позвать меня к телефону. Я находился в съемочном павильоне и поэтому велел передать, что через час позвоню ему сам, пусть он только скажет, где я смогу его найти. Мой коллега, говоривший с ним по телефону, вскоре вернулся и сказал:

— Товарищ Балла настойчиво просит вас подойти к телефону именно сейчас.

— Мне бы хотелось встретиться с тобой! — услышал я глухой, немного хрипловатый голос Гезы.

— Приходи к нам ужинать.

— Мне нужно сейчас же поговорить с тобой. — Я почувствовал в его голосе лихорадочное возбуждение и несвойственную ему требовательность, похожую, скорее, на мольбу.

Съемку легкой вставной сценки-пассажа я поручил провести Дюри Принцу, первому ассистенту. К тому же она у меня не получалась, наверно потому, что не нравилась, из-за нее я уже ненавидел весь фильм. Вышло опять так, как у меня уже не раз бывало: приступал к съемкам с приподнятым настроением — мол, вот уж на этот раз получится настоящий фильм, в нем я снова обрету себя. И я испытывал то приятное волнение, какое охватывает человека, когда он по-настоящему увлечен. Но уже на четвертый или пятый день творческий огонь во мне затухал, настроение падало. Все начинало казаться неудачным, никчемным, безотрадно будничным, устарелым, тысячу раз повторенным. И сценарий, и мои собственные замыслы казались мне бездарным ремесленничеством, халтурой. Сейчас я даже обрадовался благовидному предлогу уйти отсюда, уйти от самообмана и обмана других.

Мы встретились в кафе-эспрессо «Кармен».

Он сидел в углу за маленьким столиком; перед ним стояла пустая коньячная рюмка. В небольшом зале кафе оказалось на удивление мало посетителей, и именно поэтому оно выглядело сейчас отнюдь не тесным, как обычно, когда слишком переполнено, а, скорее, даже просторным. Слышалась негромкая камерная музыка. Аромат свежего черного кофе, легкий табачный дымок, лучезарный свет осеннего солнца, озарявшего сквозь окна помещение, приветливые, невымученные улыбки официанток — все это создавало какую-то приятную, умиротворяющую атмосферу. Я не люблю ходить в эспрессо. Возможно, я консерватор, но меня не привлекает современная романтика больших городов, приправленная табачным дымом и удушливым запахом испарений разгоряченных человеческих тел. Однако здесь я чувствовал себя спокойно — было как-то по-домашнему уютно.