Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Сначала мне показалось, что именно поэтому я вижу Гезу не таким, каким ожидал встретить, судя по телефонному разговору. Но стоило ему спросить меня со знакомой, чуть насмешливой улыбкой: «Должно быть, я причинил венгерскому киноискусству непоправимый вред, прервав твое творческое вдохновение?» — как тотчас же наш разговор вошел в привычную колею.

— Какая по счету? — поинтересовался я, указывая на коньячную рюмку.

— И ты о том же! Я не принял приглашения на ужин лишь для того, чтобы избежать психотерапии большой Марты. (Большой Мартой он называл мою жену.) Правда, что маленькая Марта выходит замуж?

— Замуж? Это еще не скоро! Сначала пусть окончит университет!

— Мои осведомители все мне сообщают.

— Ты работаешь? Критики хвалят твои картины.

— Сам-то ты хоть видел мою выставку?

— Я ведь был на вернисаже, — ответил я, немного обидевшись. — Мы даже разговаривали с тобой.

Он добродушно рассмеялся, положил руку мне на плечо и, как обычно, когда хотел подчеркнуть особую благосклонность, подмигнул левым глазом.

— Ну, не сердись, старина! Я не докучаю тебе лишь потому, что ты и так всегда присутствуешь в моей жизни. Надеюсь, столь искреннее признание удовлетворяет тебя? — Геза залпом выпил вновь заказанный коньяк. Потом какое-то время рассеянно курил и смотрел сквозь мутное оконное стекло на улицу, залитую осенним солнцем. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Вдруг он тихо рассмеялся: — Ты помнишь маленькую Марту в сорок четвертом, когда вы прятались у нас? Она семенила с мешочком в детский сад. Там преспокойно съедала принесенный завтрак и прибегала домой.

— Она считала, что детский сад только для этого и существует, — рассмеялся и я. — Условный рефлекс.

— Да какое там! Уже тогда она пыталась постичь взаимосвязь явлений. И делала это не инстинктивно! — Он снова помолчал. — Прекрасное создание — мыслящий человек, — добавил он серьезно. — Редчайший алмаз; его только нужно умело отшлифовать.

— Как же может быть иначе, ведь она моя дочь!

Геза не подхватил моего шутливого тона.

— И за ней уже ухаживают. Сын Фери Фодора, — проговорил он и пристально посмотрел на меня. — Ты одобряешь?

— Я не вмешиваюсь в дела дочери.

— Ты считаешь, что эта компания подходит ей?

— А тебе она подходит? Ведь Фери Фодор — твой друг.

— Потому-то я и спрашиваю.

— Мне кажется, Янчи способный, серьезный парень. Но как я уже говорил, я не вмешиваюсь в ее дела. Да она и не позволит.

— Этот твой житейский оппортунизм с подведением идеологической базы мне очень хорошо знаком.

— Об этом тебе и захотелось срочно поговорить?

— Подожди, не уходи. И главное — не обижайся. — Он произнес это тем же тоном, каким говорил по телефону, и снова выпил рюмку коньяку.

— Перестань пить. Пожалуй, ты и так уже перебрал.

— Это посошок: прощальная чарка. Завтра первое октября. С завтрашнего дня и капли в рот не возьму.

— Ты уже не раз зарекался.

— Думаешь, не сдержу слова? Даже если по-настоящему захочу? — В его голосе звучали нотки упрямства, задорного фанфаронства, даже вызова, не хватало лишь того, чтобы он протянул руку: ну, на что поспорим?! Но в его умоляющем взгляде мелькнула настоятельная просьба об ободрении, поддержке.

— Разумеется, сможешь, надо только по-настоящему захотеть.

— Так и будет. С завтрашнего дня!

— Смотри, проверю, — шутливо пригрозил я.

— Пожалуйста! Но тебе удастся это сделать лишь в том случае, дружище, если ты навестишь меня в Вёльдеше, — сказал он и по-мальчишески озорно, с победоносным видом посмотрел на меня.

У меня не хватило духу поколебать его уверенность своими сомнениями.

— Ты уезжаешь домой?

— Навсегда. Хватит с меня этих бесплодных переживаний, душевных копаний. Я намерен работать, и много, засучив рукава.

— И очень хорошо сделаешь.

— Вот увидишь, Бела, сколько во мне еще не растраченных сил. Всем существом своим, до кончиков пальцев я чувствую, что настоящая работа начнется только теперь. Не веришь?

— Твоя выставка была прямо-таки замечательной.

— Ты это искренне говоришь? Критике-то я не верю! Да, теперь эти двурушники лебезят, пятки готовы мне лизать, а когда-то они же предали меня анафеме.

— То, что они пишут сейчас о тебе, ты должен воспринимать только как их критику на самих себя. Они признали свои ошибки.

— А если они и на сей раз ошибаются? — спросил он, пытливо заглядывая мне в глаза. И придвинулся ближе, словно собирался сообщить что-то по секрету. — Я-то ведь знаю, что они заблуждаются… Впрочем, они ошибались и тогда, когда разносили меня… но тогда были ближе к истине, чем сейчас.

— Видимо, ты находишь в этом удовольствие! — сказал я, пожимая плечами.

— Допустим, ты всегда считал меня мазохистом. Но тут совсем другое. — Он упорно хотел перехватить мой взгляд. — Что тебе понравилось на моей выставке?

— Твои полотна по своему содержанию, выразительности, богатству красок стали насыщеннее… лиричнее… я бы сказал… доступнее людям… — Одним словом, я невразумительно мямлил, выдавливал из себя довольно-таки шаблонные фразы. И не только потому, что не был готов к этому разговору. Откровенно говоря, в последнее время я настолько был поглощен своими собственными переживаниями, что у меня просто не оставалось духовных сил заниматься еще горестями и терзаниями других. И это несмотря на то, что я всегда считал Гезу своим близким другом. Но что бы там ни было, в его новых картинах мне действительно бросилась в глаза ощутимая перемена, в них чувствовалась какая-то внутренняя напряженность, драматизм, обещающий победу добра, светлого начала, но осмыслить все это до конца я даже не пытался.

— Видишь ли, в этом-то и заключена колоссальная ложь! — прервал мои мысли Геза. — Все эти рецензии — пустая болтовня. Эти непререкаемые истины с таким же успехом могли бы быть изречены со знаком минус. Если бы обстановка сложилась не в мою пользу, рецензенты обрушились бы на меня с нападками. Разве ты не чувствуешь в каждом моем мазке, в каждом штрихе судорожные потуги тщетных усилий?

Я знал, что стоило ему выпить, как он тут же пускался в рассуждения, впадая при этом в крайности как по отношению к другим, так и к себе самому, в хорошем или дурном смысле, смотря что подвернется ему под руку. И одержимый какой-нибудь навязчивой идеей, он смаковал ее, повторял во множестве вариантов, развивая до бесконечности. Мне показалось, что и на этот раз с ним происходит то же самое. А у меня сейчас не было ни сил, ни желания выслушивать все его сентенции и разглагольствования.

— Дома уже знают, что ты приедешь?

Мой вопрос огорошил Гезу, и с минуту он смотрел на меня так, словно я влепил ему пощечину. Лихорадочный блеск в его глазах внезапно угас, и он хрипловатым, потускневшим голосом ответил: