Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Не пей больше, — просит Марта и послушно выходит.

— Мы лучше потом приедем, в самое ближайшее время, — обещаю я Шандору примирительно.

— Через год? Или теперь уже… — Он не заканчивает начатую фразу, но я понимаю, что он хотел сказать.

— Не сомневайся!

На улице мимо окна, тарахтя и поскрипывая, проезжают по булыжнику подводы.

— Виноград повезли, — говорю я, лишь бы что-то сказать. А может, и не только поэтому. Я чувствую невысказанное, не умещающееся в слова раздражение, которое странным образом, даже вопреки нашей воле все нарастает между нами, о чем бы мы ни заговорили. Я устал. Как хочется отдохнуть хотя бы душой! Мне кажется, что этот хорошо знакомый, милый сердцу деревенский шум, мерное тарахтение возвращающихся домой повозок, неприхотливо, по-домашнему накрытый стол, чтобы справить скромные поминки по усопшему, — все это сблизит, примирит нас, развеет тревоги и волнения и что наконец-то улягутся наши страсти. — Успешно провели сбор винограда?

Глубокая складка вокруг рта Шандора при моем вопросе обозначается еще резче.

— Половина урожая осталась гнить на корню! Это везут с приусадебных участков! Только со своих приусадебных участков! — кивает он головой в сторону улицы. — Вы там, в Пеште, думаете, что крестьянин глуп как баран?!

Раньше он тоже говорил, бывало, нечто подобное, ведь мы немало спорили, даже нередко ссорились. И все же теперь это звучит как хлесткая пощечина: слова вроде бы и те, а сказаны они совсем по-другому. По крайней мере мне так кажется. Душевная боль, теснившая грудь, нервное состояние так и подталкивают задать вопрос, и я не сдерживаюсь.

— Что кроется за твоими словами? Угроза? — Возможно, в моем голосе звучит необычное требование, как бы обязывающее ответить, ибо Шандор оторопело смотрит на меня. — Ну? — настаиваю я. — С такими вещами не шутят! Мы разберемся! Геза Балла — это ведь не кто-нибудь! — Шандор молчит, а я не отступаю и словно острием кинжала или штыка как бы припираю его к стене.

У меня такое ощущение, что сегодня все — эти нападки, огульные обвинения, даже пение псалмов и взгляды людей — направлено против меня. Я стараюсь держать себя в руках, но ничего не получается, я не могу обрести душевного равновесия. Как же примириться со случившимся?

— Как все это произошло? Когда?

— Накануне его отъезда в Пешт… — немного поколебавшись, говорит Шандор.

— Ну и что? — не отстаю я.

— Он пошел к Фери Тоту. К председателю производственного кооператива…

— И?

— Между ними что-то произошло… — Шандор, смущенно заморгав, умолкает, растерянно смотрит на меня.

— Что же? — Шандор пожимает плечами. Я вижу, он не прочь прекратить разговор на эту тему, но теперь-то я все равно не отвяжусь от него. — Зачем он пошел туда?

— Я ему рассказал, какие безобразия творит председатель… — И, помолчав немного, вдруг, словно снимая с себя всякую ответственность, кричит: — Я не хотел, чтобы он ходил туда! И вовсе не для того рассказал ему обо всех бесчинствах.

— Значит, он пошел-таки…

Шандор кивает.

— С тех пор как приехал домой, он всегда был весел и бодр. И ни разу не напивался. А тут возвращался от председателя пьяный. Шел по улице под дождем и горланил старинную гусарскую песню. Может, знаешь:

Ну а домой вернулся подавленный, расстроенный.

— Он рассказал что-нибудь?

Шандор мнется, вертит головой, как гусь, в горле которого застряла кукуруза; потом все же говорит:

— Сказал только: «Ты не прав. Занимайся лучше своим делом!» И заперся здесь.

Какое-то странное волнение охватило меня.

— Так, значит, он сказал, что ты не прав?

— Да, но почему он это сказал? — взрывается Шандор. Кровь приливает к его лицу, он зло щерится, как зверь, попавший в капкан. — Ему наговорили, голову даю на отсечение. А то и пригрозили, запугали. Вот почему!

— Это он после написал? — показываю я на незаконченную картину.

Шандор опять мнется, видно, не знает, что ответить.

— После… Ночью и весь следующий день. — И, словно это могло иметь какое-то значение, добавляет: — Даже не выходил из комнаты. А вечером уехал.

— Это исповедь! — восклицаю я, указывая на полотно. — И она говорит не в твою пользу! Факт!

Сначала Шандор оторопело, в смущении смотрит на меня, затем, нахмурив лоб, переводит взгляд на полотно, долго смотрит на него; на смуглой коже лба, у самых корней волос, у него выступают капельки пота. Видно, что ему не по себе; из моих расспросов он понял разве только то, что они обернулись, по сути, против него, что теперь я обвиняю его. Он залпом осушает стакан вина и хриплым голосом бросает мне вызывающе:

— Я уже не верю тебе! Давно не верю!

Этот неожиданный выпад застает меня врасплох и задевает за живое. Ясно, что это вырвалось у него не в пылу спора. В его словах сквозит нечто большее, чем чувство, возникшее под влиянием минутного раздражения. Он явно несправедлив ко мне. Я вдруг ощущаю себя незаслуженно отверженным, и это задевает меня больше всего. Только теперь я понимаю, как дорога мне эта деревня, ее люди. Когда меня постигала какая-нибудь неудача в жизни или я подвергался гонениям и унижениям, то всегда находил утешение в том, что такие люди, как Шандор, Габор Йенеи и остальные, верят мне, любят меня. И раз уж они поверили, то нет никакой необходимости изо дня в день, всячески изощряясь, подкреплять эту веру. Они привыкли верить мне на слово. Я пользовался авторитетом у них. Минувшие пятнадцать лет служат убедительным доказательством этого. А разве Андялфёльд и Триполис [36] Рабочие окраины старого Будапешта. , где я родился, не могли бы свидетельствовать о том же? Конечно, могли, но о них остались лишь одни воспоминания. Иногда мне снятся доносящиеся издали протяжные заводские гудки, кряхтение отца, когда он ворочается, с трудом встает с постели и, тяжко вздыхая, перебинтовывает больные ноги. Я слышу, как хлопочет, гремит посудой на кухне мать. Мне кажется, что я, свернувшись калачиком, лежу под одеялом… Как хорошо быть маленьким… А потом сон вдруг с треском обрывается, как прочное полотно, которое безжалостно разрывают. Я просыпаюсь с щемящей тоской в груди, ощущая, как к горлу подкатывает комок: увы, пора детства давным-давно миновала. Нет уже в живых ни отца, ни матери! А Андялфёльд? Он до неузнаваемости изменился. И у меня там не осталось никого из знакомых; старые жители разбрелись кто куда, появились новые люди. С этой же деревней меня связывает, пожалуй, не только чувство благодарности, но и эгоизм. Здесь меня все знают, каждый готов приютить, как и шестнадцать лет назад, хоть теперь и нет нужды, чтобы меня оберегали, укрывали, как в то смутное время. Именно такой уверенностью я и был преисполнен. Впервые меня вместе с семьей привез сюда Геза. Но с тех пор я и без Гезы, без его содействия сблизился с крестьянами этой деревни, со многими из них меня связывали узы дружбы.