Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Геза в отличие от меня не был на подозрении у властей и мог передвигаться без особого риска. Он уже несколько дней находился здесь, в родной деревне. С мольбертом под мышкой он шел со стороны сада. После проливного дождя над вершиной Надьхедеш обозначилась радуга. Геза решил запечатлеть ее на полотне. «Пойду, — говорит, — напишу лубок, деньги нужны». Он шлепал по грязи, обходя лужи, и недовольно брюзжал:

— Экая блажь взбрела в голову! Лубок малевать тоже талант нужен. А мы только и знаем, что поносим его, как халтуру. — Увидев Шандора с коровой, он остановился как вкопанный: — Это что?

— Не видишь разве? — рассмеялся Шандор, обнажив желтовато-белые крепкие зубы. — Корова. Правда, тощая, запаршивевшая… но корова.

— Откуда ты ее взял?

— Оттуда! — ответил Шандор, кивнув на противоположную сторону улицы. Во дворе напротив слышался галдеж. В том доме жил со своим семейством многодетный еврей Штейнер, торговавший пером и пухом. Сегодня утром его со всеми домочадцами вместе с двумя другими еврейскими семьями увезли на подводах.

По деревне уже второй день тянулись печальные процессии. Это из соседних сел гнали евреев в дёндёшский концлагерь. Бедняги сидели на узлах со скарбом, поджавшись, стыдливо пряча лица, хотя не им нужно было стыдиться. Дети боязливо жались к матерям. Перед нами двигались как бы застывшие, безмолвные скульптурные изваяния. На облучке и на задке каждой подводы как истуканы сидели дюжие жандармы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Крестьяне глазели на немую процессию из-за изгородей или из окон, и лишь немногие отваживались выйти за калитку. Женщины всхлипывали, утирая слезы.

В то утро еврейские семьи вывезли и отсюда. Я стоял у окна и из-за занавески наблюдал за тем, как брали Штейнеров. Старый Штейнер и два его взрослых сына погрузили на подводу несколько тюков, завернутых в одеяла и простыни. Кое-кто из односельчан, оказавшихся поблизости, вызвался помочь, но жандармы отогнали их. Несчастные выносили и деловито укладывали свой скарб, словно собрались ехать в соседнее село на ярмарку. Самым ужасным во всем этом были их апатичность и смирение, с какими они покорились судьбе. В каждом их жесте сквозили угодливость, заискивание, они подобострастно внимали каждому окрику жандармов, пытаясь умилостивить их. Можно было подумать, что от благосклонности жандармов, от того, как они взглянут на них, зависела вся их жизнь. От жалости и бессильной ярости мне стало не по себе. Чтобы не упасть, я инстинктивно ухватился за занавеску… В безоблачном голубом небе сияло солнце. Где-то высоко-высоко, словно ласточки с белым брюшком, проплыли в поднебесье звенья «либерейторов». Американские бомбардировщики летели на восток, должно быть бомбить Мишкольц… И так было почти каждое утро, особенно в последние дни. Штейнеры уже взвалили узлы на подводу, женщины и дети уселись на них. И лишь сам Штейнер все еще стоял с ключом от калитки в руке. Он хотел запереть ее, но жандарм рявкнул на него, велел убираться к чертовой матери.

Накануне вечером дядюшка Штейнер заглянул к нам проститься, как он выразился, ибо знал, что скоро дойдет очередь и до них. Он надеялся встретить хоть какое-то сочувствие и услышать ободряющие слова, которые вселили бы в него надежду. И, как бы предваряя их, он сам стал утешать себя:

— Нас повезут в Дёндёш… Кто сумеет доказать, что родители его отца и матери жили в Венгрии, того отпустят домой… На все это уйдет несколько дней… в худшем случае — недель: ведь всех надо проверить, а народу много… Немало потребуется времени…

Нам ничего не оставалось, как поддакивать ему.

Он ушел домой, уверовав, что все это сказали ему мы, которых он почитал за «интеллигентных господ», а уж они-то, мол, не могли не знать…

Но когда жандарм не дал ему запереть калитку, в его душу впервые закралось страшное предчувствие… Высоко в небе летели «либерейторы», своим монотонным рокотом тревожа марево знойного июньского дня; дядюшка Штейнер стоял сгорбленный, с ключом в руке, из глаз его текли слезы. Его жена и дети, громко причитая, заплакали. Стоявшие вокруг женщины тоже не могли сдержать слез.

Жандармы схватили старика и толкнули на подводу, вскочили на нее сами и приказали кучеру трогать. Подвода затарахтела, заглушая плач, затихал и рокот «либерейторов»… И я представил себе, как тарахтящая подвода с безмолвными, словно застывшими людьми проезжает по соседнему селу, по Модьорошу.

Я очнулся; рядом со мной, у окна, стоял Геза, бледный, дрожа всем телом. Наверно, он уже давно стоял здесь, просто я не замечал его.

— Проклятая страна! — процедил он сквозь зубы. — Чтоб она провалилась!..

Вот и сейчас Геза стоял такой же бледный, как и утром. Он набросился на Шандора:

— Отведи корову на место!

— С какой стати?

— Немедленно отведи назад!

— Ишь чего захотел, чтобы кто-нибудь другой увел! Все равно заберут… — Со двора Штейнеров как раз торопливо уходили несколько человек, таща на себе части разобранной кровати.

— Тебе не стыдно? И ты становишься шакалом? — кричал Геза. Шандор молча пытался отстранить Гезу с дороги. Но Геза, отшвырнув мольберт в грязь, уцепился за веревку. — Все равно не пущу!

— Вы только языком болтаете! — начиная злиться, пробормотал Шандор. — А сами готовы залезть от страха в мышиную нору.

— Отведи назад! — не отступал Геза.

— Одними листовками пробавляешься, оружия от тебя не дождешься! Небось боишься, как бы не выстрелило. Так с перепугу и сядешь в лужу!..

Геза изо всей силы ударил Шандора по лицу. Сильный, здоровый парень остолбенел от неожиданности.

— Брось дурить! — только сказал он.

Но Геза наносил ему все новые и новые удары.

— Отведешь назад?! Отведешь, спрашиваю? — задыхаясь, приговаривал он.

Наконец Шандор с силой оттолкнул брата. Геза шлепнулся в лужу, распластавшись в ней, как лягушка. Но через какое-то мгновение, набрав горсть грязи, он вскочил и снова кинулся на Шандора. Он залепил ему глаза жидкой грязью, измазал всего; исступленно бил кулаками, грыз зубами, пинал ногами как одержимый. Шандор, потеряв терпение, стал давать сдачи. Началась потасовка. Когда я подбежал, чтобы разнять их, оба они уже катались в грязи, яростно колотя друг друга. Тощая корова стояла рядом и, задрав голову к небу, печально мычала…

Дядюшка и тетушка Балла, жена Шандора и моя жена выбежали из дома и с ужасом, недоумевающе смотрели на дерущихся. С большим трудом подняв Гезу из грязи, я увел его в комнату. Он плакал.

— Не впускай никого! — рыдая, просил он. Слезы, смешиваясь с грязью, текли по его лицу.

Я запер дверь и принялся успокаивать его:

— Да не убивайся ты так!

— Разве стоило?.. — плакал он. — Стоило? Если даже брат родной предает…