Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Мне ехать пора, — говорю я уклончиво. На свежем воздухе я совсем трезвею. Но вместе с трезвостью приходит гнетущая тоска, мне даже слово больно вымолвить. Кажется, заговори я сейчас, все оборвется во мне. Не знаю, почувствовал ли Габор Йеной эту мою смертельную усталость или его просто оттолкнул мой отказ, но он как бы отстраняется от меня.

— Извини, — учтиво говорит он чуть слышно, как какой-нибудь аристократ из пьес Ференца Молнара.

Имей я силы, непременно накричал бы на него. «Где это ты научился такому обхождению? На солончаковых холмах? Или когда в начальниках ходил?»

От изгороди отделяется другая фигура. Это уже и в самом деле Лили Варнаи. Услышав звук открываемой дверцы, она выходит из своего укрытия, словно до этого пряталась от кого-то. Я смутно различаю ее силуэт, но все же замечаю, вернее, чувствую, как она вся дрожит. Ни о чем не спрашивая ее, я молча, движением руки приглашаю ее сесть на заднее сиденье и сажусь рядом с ней.

Урчит мотор, мягко, приветливо, как мурлыкающий кот. Фары рассекают тьму, окутавшую главную вёльдешскую улицу, и мы трогаемся, так ни с кем по-настоящему не простившись.

Незаметно я впадаю в легкое забытье, а может, засыпаю. Когда прихожу в себя, мы уже мчимся по бетонке Мишкольц — Будапешт. Незачем спрашивать, где мы едем: мне знакомо здесь каждое дерево, каждый поворот, каждая выбоина. Но хоть мы и называем шоссе бетонкой, оно почти сплошь асфальтовое. На обочине дороги дымят котлы для варки асфальта. Его приходится часто чинить, то здесь, то там накладывать заплаты. Но неровности остаются, как большие рубцы на израненном теле.

Дождь припускает; стеклоочистители легко бегают по ветровому стеклу. Машина идет ходко; что ни говори, а «шкода» — это вещь. У нас на студии сейчас в моде «симка», считается шиком. Это «форменная» машина режиссеров, «симка» все-таки западная марка; судя по отзывам, возможно, это и впрямь хорошая машина, но я не променял бы ее на свою «шкоду». По-моему, это самая лучшая машина в мире. Как плавно, словно прильнув к земле, делает она крутые повороты даже на этом скользком от дождя асфальте. Правда, и маленькая Марта умело ведет ее. Мне даже хочется похвалить ее, но ее спина — олицетворение немого укора — как бы предостерегает меня: смотри, нарвешься на неприятность, получишь взбучку. Между сидящими в машине нет задушевности, взаимного расположения; в этом тесном мирке каждый замкнулся и ушел в себя.

Лили Варнаи, съежившись в комочек, забилась в угол, как защищающийся еж, и сделала вид, будто прикорнула. Как это ни странно, но никто из нас и словом не обмолвился друг с другом.

Машина взбирается на высокий холм: отсюда открывается вид на Дёндёш. Я легонько хлопаю Марту по спине: мол, останови машину по той самой причине, из-за которой дуешься на меня, — я слишком много выпил. Я выхожу из машины и сквозь завесу дождя смотрю на город. Сейчас он светится ярче, чем шестнадцать лет назад, даже несмотря на тонкую сетку дождевых струй. Правда, тогда, наверно, город специально затемняли или ограничивали освещение.

Шестнадцать лет назад, когда я был на столько же моложе, я стоял на этом самом месте, но смотрел не в сторону Дёндёша, а вдаль, туда, где находился Будапешт. Даже отсюда, за восемьдесят километров, видно было, что Будапешт бомбили. Это был зловещий фейерверк: не слышно ни единого звука, только видно, как полыхает зарево и розовато-багровое небо освещают оранжево-желтые и фиолетовые вспышки разрывов зенитных снарядов. Они перекрещивались, перекрывали или затмевали одна другую, придавая новую, причудливую окраску друг другу; создавалось впечатление, что горит весь город.

— Может, все-таки поедем? — спросил, выходя из придорожного виноградника, шофер маленького трехколесного грузовичка. Он сорвал на ощупь несколько гроздей и угостил меня. Тогда была та же самая осенняя пора, что и сейчас, — середина октября.

— Конечно, поедем.

Я ехал в Пешт подыскать себе пристанище и обосноваться там. Я получил благоприятные вести, что обстановка проясняется, к тому же назревают важные события, в связи с чем желательно, чтобы я вернулся в Будапешт. С момента выхода Румынии из войны прошло уже немало времени. Советские войска продвинулись с тех пор до самой Тисы, а правительство Лакатоша [37] В предвидении неизбежного разгрома гитлеровской Германии правящие круги хортистской Венгрии в августе 1944 года поставили во главе правительства генерал-полковника Гезу Лакатоша, пытавшегося вывести страну из воины. Под давлением гитлеровцев 16 октября 1944 г. он был смещен с поста. пыталось проводить более либеральную политику; сумятица и неуверенность в стране возрастали с каждым днем.

Оставив на время семью в Вёльдеше, я захватил с собой лишь кое-что из необходимых мелочей; когда найду пристанище, перевезу своих, решил я; возвращаться же на прежнюю квартиру было бы, пожалуй, неосмотрительно. Таково было мнение и моих товарищей. Ну а когда обоснуюсь в Пеште, видно будет.

Уже светало, когда мы подъехали к городской заставе. Я думал, что увижу здесь, судя по зловещему зареву над городом минувшей ночью, сплошные дымящиеся руины. Лишь после того, как нас остановил постовой, я убедился, что не только город уцелел, но и фашистский режим не рухнул.

— Здорово пострадали от бомбежки Чепель и Шорокшарское шоссе, — сообщил постовой, отвечая на мой вопрос. С той стороны, где низко нависли облака, свежий предутренний ветерок доносил запах дыма и гари. Постовой пропустил нас без досмотра. Так что я зря всю дорогу нервничал из-за уток. Жена — главным образом чтобы доставить удовольствие детям — купила весной несколько желтеньких пушистых утят. К осени они, естественно, подросли. И вот теперь она навязала их мне, чтобы я захватил их в Пешт. Не помогли никакие доводы, что я понятия еще не имею, где мы приткнемся, да и вообще, что нам делать с шестью живыми утками в Будапеште? Но она упорно твердила: возьми да возьми, причем так настаивала, словно эти домашние птицы могли оградить нас от немцев или спасти от голодной смерти. Я чертыхался про себя, кляня все на свете, однако уток, красивых, белых, похожих на челны, пришлось погрузить на машину: под кузовом имелся запирающийся ящик, туда мы и поместили их. Я надеялся, что, пока мы доберемся до Пешта, они, возможно, задохнутся. Но не тут-то было. Не успели мы остановиться по знаку постового, как я услышал кряканье под кузовом: «кря-кря-кря-кря…» Постовой тоже начал прислушиваться и хотел было подойти поближе, но передумал, махнул рукой — мол, следуйте дальше — и буркнул:

— Проваливайте-ка быстрее отсюда ко всем чертям.

Я подумал: «Ну, утки, вы не иначе как выродившиеся потомки легендарных гусей Капитолия [38] Согласно преданию, гуси, обитавшие в крепости на одном из холмов Древнего Рима — Капитолии, подняли гогот, возвестив о приближении врага. , вы тоже возвестили о приближении…»