Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Навстречу мне шел в демисезонном пальто лысый старичок с большой желтой звездой на левой стороне груди, с потертой сумкой в руке. Еще издали он показался мне очень знакомым: своей походкой, движениями, всем. Когда он поравнялся со мной, я чуть было не окликнул его, но вовремя заметил, что совершенно незнаком с ним, впервые вижу. Он тоже на миг оторопел, замедлил шаг, но, спохватившись, быстро зашагал дальше. Я невольно посмотрел ему вслед; он тоже оглянулся. Кто бы это мог быть? Вдруг меня словно резануло что-то внутри до боли. Вот почему он показался мне таким знакомым! Ведь я, точно так же как и он, иду крадучись, боязливо озираясь, прижимаясь к стене. Мы, как чужие собаки, встретившиеся на улице, обнюхивали один другого, почуяв собрата друг в друге.

Меня мутило от смешанного чувства стыда и бессильной ярости: я предаюсь лирическим излияниям, лепечу слова любви к родному городу, а сам стал чужим здесь, хуже бездомной собаки. У меня похитили мой родной город. Я должен был бы на грузовике доставить сюда оружие. А я привез уток контрабандой…

Оружие?

А где его взять?

Кому доставить?

Мне стало не по себе.

Подавленным и удрученным я пришел на квартиру матери Дюлы Чонтоша.

— Уж не беда ли какая стряслась? — спросила пожилая дама, нервным жестом вынув изо рта длинный мундштук. Она никогда не расставалась с дымящейся сигаретой, вставленной в мундштук непомерной длины, и неизменно курила вонючие сигареты самого дешевого сорта — «Левенте». — Что-нибудь случилось? — еще раз спросила она, садясь за рабочий столик и не сводя глаз с меня; руки ее оставались неподвижными. Должен сказать, что мне не приходилось видеть ее иначе, как сидящей на своем рабочем месте и проворными пальцами лепившей очередную модель. Она всегда лепила одну и ту же фигуру девушки, в полный рост, с высоко поднятой веткой в руке. В комнате, переоборудованной под мастерскую, стояло уже бесчисленное множество всевозможных вариантов этой скульптуры: в глине, гипсе, камне и пластилине, а возможно, даже и в мраморе. Из-за них было трудно пройти — они загромоздили всю комнату. И как мне удалось заметить во время своих редких посещении, выполнены они были не так уж плохо. В них угадывалось страстное стремление достичь совершенства формы, гармонии. Как мне было известно, она никогда не выставляла своих работ для всеобщего обозрения, не продавала их. И что мне особенно нравилось в ней — она всегда избегала разговора о своих собственных произведениях. А когда я однажды начал расспрашивать Дюлу об увлечении его матери скульптурой, он просто не стал говорить со мной на эту тему.

Я успокоил ее, заверив, что ничего не случилось. Просто я разыскиваю Дюлу. И тут же, словно с ее рук спали невидимые оковы, она протянула их к модели.

— Давненько он не показывался здесь, — проговорила она. — Не знаю, что могло произойти.

Она усадила меня и по обыкновению предложила свой излюбленный чай из настоя шиповника.

— Выпейте-ка. В нем много витаминов.

Так уж было у нее заведено — угощать меня им каждый раз, когда я приходил. Я пил и выслушивал ее неизменные наставления: «Я постоянно пью его. И всегда чувствую себя бодрой… И вам рекомендую».

Я собрался уходить. Поднялся, стал прощаться. Попросил передать Дюле, если он появится, что во второй половине дня я буду у Пишты Вирагоша. Завтра и послезавтра он тоже сможет найти меня там.

Когда я уже надел пальто, она робко взяла меня за руку, потянула от двери и тихо, чуть ли не извиняющимся тоном спросила:

— Вот это вам о чем-нибудь говорит? — Она указала на одну из многочисленных скульптур. Почему ее выбор пал именно на нее, не знаю.

— Ну как же. Несомненно говорит. — Ее вопрос застал меня врасплох и озадачил.

— О чем? — допытывалась она.

— О молодости… О жажде жизни… — растерянно мямлил я. — Во всяком случае, мне так кажется… Я не уверен, конечно… — И, запнувшись, умолк.

Она напряженно смотрела на меня; это была совсем другая женщина, чем та, какой я знал ее раньше. Она ждала, не скажу ли я еще чего-нибудь.

— Вчера сюда приходил мой муж. Я не виделась с ним несколько лет. — Она замолчала и после небольшой паузы спросила: — Дюси рассказывал вам о своем отце?

— Нет.

Напряженное ожидание чего-то неожиданно угасло в ее глазах. Она подошла к незаконченной скульптуре, покрыла ее мокрой тряпкой, потом снова сняла. Я еще раз попрощался. Она удивленно, даже обиженно посмотрела на меня.

— Когда Дюси арестовали первый раз, отец отрекся от него. И я остановила свой выбор на сыне. Все это — моя полемика с мужем, — сказала она, указывая на скульптуры. — Вчера он сказал, что ничего не понимает в них…

Я мучился, не зная, что сказать. Но она, очевидно, и не ждала.

— Мой муж — видный политический деятель. Его фамилия не Чонтош. — И она назвала имя довольно известного депутата парламента правого толка. — Он изъявил желание встретиться с Дюси… Что вы думаете на этот счет? Я плохо разбираюсь в политике.

— Затрудняюсь вам что-нибудь сказать. Решить это может, пожалуй, только Дюси.

— Я так боюсь чего-то…

— Понимаю вас. Как бы там ни было, но нелишне соблюдать осторожность.

Она недоуменно посмотрела на меня.

— Его десять лет не интересовала судьба сына… Да и моя тоже… И он еще говорит, что ничего не понимает в них. — Она задумалась. — Не знаю, захочет ли Дюси разговаривать с ним?

Она не обращала на меня внимания, смотрела куда-то вдаль. Когда я был уже в прихожей, она вышла за мной. Я чувствовал, мне нужно еще что-то сказать ей.

— Хотите утку? — нелепо выдавил я из себя. — Я мог бы принести вам утку… Если вы возьмете…

— Утку? — спросила она удивленно. — Живую?

— Живую.

— Нет, спасибо. Я не знаю, что с ней делать, — сказала она, прикрывая за мной дверь прихожей. Я стоял на лестничной площадке и от жгучего стыда готов был биться головой об стенку.

К Пиште Вирагошу я добрался в полдень. Перед этим заглянул на нашу старую квартиру, на улицу Непсинхаз. Наверх, в квартиру, я, конечно, не рискнул подняться, ибо привратница встретила меня так, словно увидела живое привидение. Хуже и быть не может. Потому что привидений просто пугаются. А эта сухопарая остролицая женщина, замызганная даже в воскресенье, смотрела и отвечала так, что у меня не оставалось никаких сомнений: не загороди я ей дорогу, она тут же побежала бы за полицейским.

— Жена, — сказал я ей, — послала вам утку, Сильвашне.

Услышав это, она на мгновение заколебалась, глаза ее забегали, как бы ища, где у меня припрятана утка.

— На что она мне, — пробормотала она наконец; но соблазн еще одолевал ее, и, воспользовавшись ее замешательством, я быстро вышел. Добежав до первого переулка, я мысленно поблагодарил жену за уток.