Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Пишта Вирагош жил с семьей на улице Йожефа, в глубине двора большого трехэтажного доходного дома. Владелец дома на довольно просторном дворе построил длинный одноэтажный барак и в нем пять или шесть квартир с мастерскими. Впрочем, какие там мастерские или квартиры! Обыкновенные сараи средней величины с большими окнами, а рядом несколько тесных каморок — так выглядели эти квартиры-мастерские. Одну из них снимал Пишта Вирагош. На прибитой к двери табличке нарочито, до примитива упрощенными буквами было выведено: «Студия современной живописи и скульптуры». Эта студия и принадлежала Пиште, он был ее владельцем, директором, преподавательским составом. Впрочем, иногда сюда приходили давать уроки, консультировать за несколько пенге коллеги Пишты по искусству, когда их заставляла нужда или нечем больше было заняться. Я тоже здесь подвизался. Студийцы считали все это в порядке вещей. Студийцы? Сюда ходили только гении, презиравшие всякие серьезные занятия. Интеллектуалы-любители, главным образом женщины. Люди с неудавшейся судьбой. А по вечерам и в праздничные дни здесь занималось несколько молодых рабочих, среди которых были и довольно талантливые. С ними Пишта — к чести его будь сказано — занимался по-настоящему, серьезно. И даже не брал с них денег.

Но здесь бывали не только художники и скульпторы. Писатели, журналисты, актеры, люди всех чинов и рангов тоже заглядывали сюда. В любое время дня тут можно было застать несколько человек: они дымили сигаретами, пили горьковатый чай, бог знает на каких растениях заваренный Ленке, женой Пишты. Она заваривала его целыми ведрами. За чаем велись бесконечные беседы о том, как избавить мир от всех бед и зол. В последнее время я приходил сюда реже: уж очень раздражали меня эти перманентные сеансы.

И на этот раз у них в квартире тоже, что называется, дым коромыслом стоял. Но сейчас это оказалось как нельзя кстати, ибо я с головой окунулся в знакомую среду, и у меня сразу отлегло от сердца. По мастерской, куда я вошел, между огромными греческими и римскими гипсовыми фигурами и торсами носились дети Пишты. Они играли в лошадки, со страшным скрежетом двигая перед собой стулья. В углу, время от времени шикая на них, верхом на стульях сидели несколько человек, прильнув к радиоприемнику.

— Дружище! Дорогой ты мой друг! — широко раскрыв объятия, бросился ко мне Пишта Вирагош. — Странствующий рыцарь! Ты пришел как раз вовремя, в столь исторический момент… — И он обнял меня своими длинными руками. Его худощавое скуластое лицо расплылось в широкой улыбке, и даже обвислые татарские усы выглядели сейчас не печально, а торжественно. Все это не удивило меня, ибо Пишта всех встречал именно таким образом. Он причислял себя к анархистам, но анархизм его проявлялся в безудержном темпераменте, который он искусственно подогревал в себе. Он где-то вычитал или услышал, что важнейший элемент искусства — это страстность. С тех пор он проявлял страстность своей натуры всегда и во всем. Пожалуй, даже в своих мечтаниях.

Подошел ко мне и Фери Фодор.

— Ты уже слышал?

— Что?

— Да то, что мы выскочили из войны, — сообщил он и потащил меня к радиоприемнику. Из репродуктора доносился хриплый, немного взволнованный голос: «Мною принято решение отстоять честь венгерской нации, даже наперекор бывшему германскому союзнику, который вместо обещанной им соответствующей военной помощи намеревается окончательно лишить венгерскую нацию ее самого величайшего достояния — свободы и независимости. Вот почему я довел до сведения здешнего представителя Германской империи, что мы заключаем перемирие со своими бывшими противниками и прекращаем против них всякие военные действия…»

Я вопросительно посмотрел на Пишту, потом на Фери.

— Воззвание регента! — пояснил Фери.

Находящиеся в комнате люди зашикали на него.

Большая комната, похожая на просторный зал, залита солнцем. Окна выходят на Дунай; сквозь занавески видны прерывистые очертания зданий крепости, напоминающие рисунок пунктиром. Сквозь занавес Рыбацкий бастион кажется фантастическим сказочным замком, в котором заточена заколдованная принцесса и ждет своего избавителя — отважного княжича или королевича. По Дунаю тяжело тащится моторный буксир; словно трудолюбивый муравей мертвых жуков, он тянет вверх по реке несколько барж, почти до самого края бортов погрузившихся в воду. По набережной Дуная под каштанами с поржавевшей листвой бежит трамвай. Все залито ярким светом: небо, водная гладь Дуная, автомобили, мчащиеся по Цепному мосту. Как будто октябрь после ночного дождя надел весенний наряд.

У меня есть время для созерцания. Едва мы уселись за курительный столик возле массивного письменного стола, как зазвонил один из многочисленных телефонных аппаратов, торопливо, настойчиво. Не успел Андраш положить трубку и вернуться на место, как зазвонил другой аппарат.

— Пересядем туда, — предлагаю я Андрашу, кивая в сторону, где стоит стол заседаний.

Он машет мне — мол, сиди на месте — и говорит в один из телефонов:

— Никого не соединяйте! — Затем, виновато улыбаясь, поворачивается ко мне. — Прямо сумасшедший дом какой-то! Особенно сейчас, когда стали пересматривать нормы.

— Трудно?

— Нелегко. Проще было бы повысить заработную плату. — И добавил: — Никто не хочет решать, брать на себя ответственность. Со всяким пустяком бегут ко мне.

«Теперь, — думаю я, — он тяжело вздохнет, устало проведет рукой по лицу, дескать, вот какие мы мученики». Но мои злопыхательские ожидания не оправдываются. Андраш смотрит на меня без всякого предубеждения, дружески, приветливо.

— Ну, как дела? Давно мы не виделись. Как это ты вспомнил обо мне? Погоди-ка, чего ж это мы! — И нажимает на кнопку звонка. — Кофе или коньяк? Коньяк пьешь? — спрашивает он и смеется. Ему, как и мне, уже пятьдесят, но он до сих пор сохранил прежнюю, немного застенчивую мальчишескую улыбку. Даже в молодости она не вязалась с его могучей, атлетической фигурой, а сейчас и подавно. Но эта дисгармония в нем еще больше располагала собеседника к благодушному настроению.

— Мне кофе, пожалуйста. — И я тоже смеюсь, хотя пришел сюда в скверном, подавленном состоянии, стремясь уйти от всего куда угодно и к кому угодно. — А ты можешь пить коньяк.

— Что ты думаешь, и выпью. Кофеин поднимает давление, как и спиртное. Так какая разница? Мне одинаково вредно и то и другое.

Секретарша приносит кофе и коньяк. Андраш наливает себе, выпивает и довольно, даже несколько нарочито крякает.

— Смотри не проговорись Вильме! Итак, что же у вас нового? — И с особым ударением добавляет: — Что происходит в высоких сферах искусства?